Как хайдеггер понимает что такое техника. Реферат: Философия техники

Ответ на вопрос, как техника влияет на природу, кажется, лежит на поверхности. Но как она меняет культуру, человека и его отношения с миром? Мартин Хайдеггер считал, что техника – это «вид раскрытия потаенности»; она необходима человеку, чтобы являть миру то, чего в нем еще нет, прояснять некую скрытую истину. Из какой же потаенности выводятся вещи, создаваемые человеком? Когда техника утратила связь с бессознательным, а положение «машина при человеке» превратилась в историю «человек при машине»? В какой момент и почему целью современной техники и культуры стало потребление, поставление благ и ресурсов? И, наконец, какие уроки нам стоит вынести из ситуации потребления, в которой мы оказались, и что может стать альтернативой «конвейерному отношению к жизни»? Публикуем транскрипцию лекции культуролога, преподавателя МГУ Олега Комкова, в которой он разбирает «Вопрос о технике» Мартина Хайдеггера ⓘ Лекция из курса «Теория культуры», прочитанного О.А. Комковым бакалаврам отделения культурологии факультета иностранных языков и регионоведения МГУ имени М.В. Ломоносова в 2017/18 учебном году, публикуется в записи выпускницы бакалавриата Влады Волковой. Конспект сохраняет манеру и особенности устной речи лектора. Цитаты, которые зачитывались, восстановлены и приведены в соответствии с первоисточниками. Текст просмотрен, в некоторых частях отредактирован и авторизован О.А. Комковым. .

В знаменитом докладе «Вопрос о технике», который мы будем читать, Мартин Хайдеггер выступил с тем, что в наших терминах называют «критикой культуры». Вопрос о технике встал в то время, когда научно-технический процесс принял масштабные и необратимые формы, уже в начале ХХ века. Хайдеггер по-другому ставит вопрос, нежели привыкли делать до него. Речь идет не просто о взаимоотношении человека и техники, а о том, как техника меняет культуру. Не природу – хотя экологические вопросы всегда важны. Речь о том, как техника меняет способ человеческого существования и высвечивает то, чем культура стала в ХХ веке. В самом начале Хайдеггер напоминает нам о греческой «технэ». «Фюсис» и «технэ». Хайдеггер в начале статьи раскручивает это. В этом контексте он, в частности, пишет о четырех видах причинности по Аристотелю:

«1) causa materialis, материал, вещество, из которого изготовляется, например, серебряная чаша;

2) causa formalis, форма, образ, какую принимает этот материал;

3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши;

4) causa efficiens, создающая своим действием результат, готовую реальную чашу, т. е. серебряных дел мастер» ⓘ Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М., 1993. С. 222. .

Важно, что он напоминает о «технэ»: ремесло, умение человека, восполняющее природу. Хочет возвести современную технику к греческой «технэ» и показать, что современная техника – продолжение того, что когда-то было услышано греками под именем «технэ». И вместе с тем это нечто новое, новая стадия развития культуры, не сводимая к грекам.

«Технэ» и есть культура. Через умение создавать разного рода вещи человек образует человеческий мир и себя самого. Хайдеггер говорит о том, что техника – это «вид раскрытия потаенности». Он имеет в виду, что греческая «технэ» – вид раскрытия потаенности, достижения, производства истины.

Истина по-гречески – ἀλήθεια, буквально «несокрытость». Хайдеггер не в первый раз в своих трудах вдается в этимологию. Слово происходит от глагола λανθάνω – «скрывать». Название одной из подземных рек – Лета – тоже происходит от этого корня. Лета навсегда скрывает, уводит из бытия вещи и людей. ἀλήθεια – несокрытое, то, что не уходит в небытие. Так греки понимали истину. То, что никогда никуда не уходит. Но есть и потаенные вещи. Обретение истины – раскрытие потаенности. Эти особенности хайдеггеровского языка хорошо представлять в наглядных образах. Язык нагляден. Говорит то, что нужно услышать. Почему «технэ» – вид раскрытия потаенного?

Потаенность. «Фюсис» – природа. «Противопоставление» природы и культуры. Присуще ли природе выведение из / раскрытие потаенности? Да. Только это она и делает по жизни. «Фюсис» – произрастание, неуклонный рост. Сама жизнь, которая себя творит. Растения растут из земли. Из какой потаенности в какую непотаенность выводится все в природе? Из земли. Принцип природы – рождать жизнь из недр, которые скрыты глубоко под поверхностью земли. Природа выводит вещи на свет. Природная истина на все времена.

Культура означает создание вещей, которые природа произвести не может. Пресловутый стол, например. Человек, подражая природе, реализует свою «технэ». Делает это так, как никакое другое существо делать не может. Он создает, приводит в бытие. Нужно нечто откуда-то привести в бытие. Природа делает это естественным и одновременно таинственным для нас способом. Человек делает это не менее таинственным способом – творит «про-из-ведение». Из чего-то что-то изводится и про- / (вперед) / вы-водится на свет, становится бытием. Из какой потаенности выводятся вещи, создаваемые человеком? Бессознательное. Или, например: из недр своего ума, где живут, можно полагать, формы. Хайдеггер говорит о формальной причине по Аристотелю. Вещь появилась, значит, форма уже была. Сделал – потому что в голове есть форма. Форма – нечто живущее в глубине человеческого ума. Она должна воплотиться, реализоваться. Это часть «технэ» – человеческого способа существования.

Итак, техника не простое средство. Техника – вид раскрытия потаенности. Если мы будем иметь это в виду, то в существе техники нам откроется совсем другая область. Это – область выведения из потаенности, осуществления истины ⓘ Там же. С. 225. .

Человек и природа в гармонии друг с другом раскрывают потаенность мира. (Мы не будем сейчас различать «технэ» как ремесло и «пойэсис» – создание высоких произведений культуры – искусство.)

С самых ранних веков вплоть до эпохи Платона слово τέχνη стоит рядом со словом έπιστήμη. Оба слова именуют знание в самом широком смысле. Они означают умение ориентироваться, разбираться в чем-то. Знание приносит ясность. В качестве проясняющего оно есть раскрытие потаенности.

Решающим остается вопрос: в чем существо современной техники, если она дошла до того, что в ней применяется точное естествознание?

Что такое современная техника? Она тоже раскрытие потаенного. Лишь тогда, когда мы спокойно вглядимся в эту ее основную черту, новизна современной техники прояснится для нас» ⓘ Там же. С. 225-226. .

Ремесленное производство предметов быта – один из способов реализации умения. Выведение, про-из-ведение из глубины того, что человеку нужно, чтобы обустроиться в мире. А когда человек пишет стихи и подобное – создает что-то, что для практических нужд не требуется? Для греков это означало воплощение совершенных форм, которые все равно должны были быть встроены в повседневную жизнь. Разница в предназначении, способе функционирования, но не сути.

Подходит ли это для определения техники в технический век? Хайдеггер говорит, что для современной машинной техники это уже не годится. Обозначает фундаментальную проблему: человек не понимает, что такое техника, которая его окружает и из которой состоит его мир.

Установив связь между греческим истоком и современной техникой, мы понимаем, что от ответа на вопрос о технике зависит ответ на вопрос, что такое культура – то, что в большей степени формируется техникой. А не так, что человек создает технику и достигает какого-то комфорта. Культура создается техникой. И техникой становится буквально все. В техническую сферу начинает вовлекаться все, что не вовлекалось в нее ранее.

Знаменитые примеры. Река и гидроэлектростанция. Сравнивается с мостом.

На Рейне поставлена гидроэлектростанция. Она ставит реку на создание гидравлического напора, заставляющего вращаться турбины, чье вращение приводит в действие машины, поставляющие электрический ток, для передачи которого установлены энергосистемы с их электросетью. В системе взаимосвязанных результатов поставки электрической энергии сам рейнский поток предстает чем-то предоставленным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее, река встроена в гидроэлектростанцию. Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а именно поставитель гидравлического напора, благодаря существованию гидроэлектростанции… Нам возразят, что Рейн ведь все-таки еще остается рекой среди своего ландшафта. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма ⓘ Там же. С. 226-227. .

Обратите внимание на слова с корнем —став- .

Выведение из потаенности, которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в смысле добывающего производства.

Смысл примера в том, что человек вмешивается в природу? Нет, ведь станция может ничего не портить. Корень «-став-» со смыслом «предоставить, поставить» – этим смыслом исчерпывается то, чем человек обставляет себя. В чем разница между мостом и гидроэлектростанцией?

Природа становится частью техники. Река теперь только для того и существует, чтобы давать энергию. Не техника встроена в ландшафт (как мост), а река – в электростанцию. Так идет уничтожение не природы в буквальном экологическом смысле, так происходит уничтожение смысла природы для человека, уничтожение отношения между человеком, природой и миром. Способ поставки благ для удовлетворения нужд приобретает всеобъемлющий и конвейерный характер.

Переход в конце абзаца к тому, как в сферу этого технического поставления вовлекается и то, что не имеет отношения к самим техническим сооружениям. Все равно же река течет? Пейзаж сохранился. Электростанция занимает небольшое место. Хайдеггер говорит: не забудем, что мы живем в ХХ веке. Река встроена в другую техническую реальность – индустрию туризма.

Индустрия туризма, в которую встроена река, – тоже техника. Современная, не древняя «технэ». Поставляет особые ресурсы и блага: впечатления, переживания, услуги. Так современный человек существует способом культуры. Произошло это естественным образом, когда человек, существуя способом культуры, начинает существовать для того, чтобы без конца производить и потреблять серии вещей и услуг.

До и вне широких дискуссий об «обществе потребления» Хайдеггер вскрывает его истоки. Общество конвейерного производства и потребления. Потребление и выбрасывание отходов. Речь не об отношении к природе с точки зрения оценивания последствий вмешательства в нее. Речь об отношении человека к самому себе как к существу, умеющему создавать свой мир. Этого поставляющего производства не знали никакие цивилизации до конца XIX века.

Для описания этого явления Хайдеггер использует другие обороты. «Состояние-в-наличии». Это цель современной техники и культуры. (Техника и культура уравнены, просто техника наглядна, может быть представлена в виде сооружения. Все есть техника.)

Словосочетание «состояние-в-наличии» поднимается здесь до статуса принципиального понятия. Им характеризуется весь тот способ, каким наличествуют вещи, затронутые производяще-добывающим раскрытием.

Техника в другом смысле: техника письма, дыхания, способ изготовления чего-то – тоже имеет к этому отношение. Техника – способ существования человека, проясняющий его культурную сущность. И вот, ныне она стоит на службе приведения вещей в состояние «в наличии» – чтобы было. Чтобы было что-то под рукой, всегда в наличии. Хоть Рейн, хоть Эверест, хоть вот эта моя ключница, хоть весь космос. Всегда в наличии, под рукой, для использования. Превращение вещей в «подручные вещи».

Авиалайнер. Сколько красивых слов ни говори о величии человеческих достижений, существо их будет от нас скрыто, если мы не выведем вещь из потаенности. Что будет тогда? Выведенная из своей потаенности, машина стоит на взлетной полосе только в качестве «состоящего-в-наличии». Авиалайнер создается только для цели транспортировки. Его не обязательно видеть как памятник, достижение культуры, но желательно. Но тогда он перестанет быть тем, что он есть. А он ничто – только средство транспортировки. Рейн не должен быть вещью, поставленной на удовлетворение нужд. А он ни в каком больше смысле никого не интересует. Если мы хотим «поехать посмотреть на Рейн» – мы хотим поехать посмотреть на Рейн. Есть разница между этой фразой, сказанной сейчас, и сказанной, например, Гельдерлином. Мы как туристы сейчас смотрим. Даже если мы будем убеждать себя, что это не так. А как тогда? Гельдерлин писал гимны на берегу, в том числе гимны тому же Рейну. Не потому, что его «вдохновлял» красивый пейзаж. В этом пейзаже он видел его сущность. Выводил из потаенности смысл Рейна как реки. Как потока вод с его направлением движения, с тем, как он собирает вокруг своих берегов земли. Благодаря ему земли заселяются людьми, и они что-то делают. Это связано с национальным духом и колоритом. Река собирает в себе и вокруг себя многое: ландшафт, природу, культуру. Это Гельдерлин, гуляя по берегу, выводит из потаенного. Сейчас если поедем, чтобы написать стихи или картину, чтобы вывести из потаенности сущность реки как образ единства природы и культуры и истории – не получится. Сначала нужно уничтожить в себе то, что стало твоим существом – «технику», «культуру» как поставление благ и ресурсов. Пока не перестал быть туристом сущностно, ничего не выйдет. Сущностно каждый из нас – турист. Отношение стало иным, оно исчерпывается поставом.

Конденсируя все сказанное, Хайдеггер приходит к этому своему знаменитому понятию – «постав». В обоих языках – немецком и русском (на котором мы читаем Хайдеггера в переводе Владимира Бибихина) – исторически это слово означало вид станка. Хайдеггер берет слово существующее, но наделяет его своим смыслом. «Постав» объемлет все. Культура сводится к тому, что люди сами себе должны постоянно что-то предоставлять, поставлять, и к этому сводится любая человеческая деятельность. Это приводит к какому видению человеком себя?

Это поставляющее раскрытие всего может осуществляться только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечен в извлечение природных энергий. Если человек вовлечен в это, поставлен на это, то не принадлежит ли и человек – еще первоначальнее, чем природа – к состоящему-в-наличии? Привычность таких выражений, как «человеческий материал», как «личный состав» корабля или медицинского учреждения, говорит об этом. Лесничий, замеряющий в лесу поваленную древесину и по видимости точно так же обходящий те же лесные тропы, как и его дед, сегодня, знает он о том или не знает, поставлен на это деревообрабатывающей промышленностью.

Человек, для себя уже давно только и состоящий, что в наличии. Индивидуальное, личное давно стирается. Целые науки ХХ века (социология, статистика, оперирующие не с людьми, а с массами) построены на этом. Человек – только состоящее-в-наличии. Он встроен в технику, не творец техники. Техника творит его. Не машина при человеке, а человек при машине.

Применяя технику, человек первичнее ее участвует в поставляющем производстве как способе раскрытия потаенности.
Лес – вовлеченность человека в природу. Лесные тропы человек не планировал. Но и лесничий сегодня «поставлен на это деревообрабатывающей промышленностью».

Он приставлен к процессу поставки целлюлозы, которую заставляет в свою очередь производить потребность в бумаге, предоставляемой газетам и иллюстрированным журналам. А те заставляют общественное мнение проглатывать напечатанное, чтобы люди могли встать на позиции предоставляемой в их распоряжение мировоззренческой установки. <…> …сама непотаенность, внутри которой развертывается поставляющее производство, никоим образом не создана человеком, как не им устроена и та область, которую он обязательно пересекает всякий раз, когда в качестве субъекта вступает в отношение к объекту.

Человек низводит себя до того, чтобы быть придатком того, что сам производит. Тогда современная техника не просто человеческое дело. Не человек это решает: дай-ка я свою жизнь сведу к поставу. Чтобы в ХХ веке у нас было общество потребления. Речь не идет о том, что он что-то плохое сделал с собой или природой. Человек принял вызов. Посмотрите, Хайдеггер впервые вводит слово «постав» на 229 странице русского издания сборника «Время и бытие» – вводит, определяя его как «захватывающий вызов, который сосредоточивает человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качестве состоящего-в-наличии». Что-то исходит не от человека. Собирающее начало – греческий логос (от λέγω – «собираю»). Без логоса, логики, слова человек не существует. (Откуда корни у языка Хайдеггера – это греческие основы европейского мышления.)

Постав – некое собирающееся начало, вызов. Человек вызов принимает, культура входит в состояние постава. Кем послан вызов? Современная техника – событие более раннее, чем возникновение техники в масштабе Европы. Только со второй половины XVIII века машинная техника стремительно входит в жизнь человечества. Само же явление современной техники – более раннее событие. Человек уже к этому шел, к цивилизации постава. Создание машин – только внешнее проявление этого пути.

Поставляющая установка человека проявляет себя сначала в возникновении точного естествознания Нового времени. Естественнонаучный способ представления исследует природу как поддающуюся расчету систему сил. Современная физика не потому экспериментальная наука, что применяет приборы для установления фактов о природе, а наоборот: поскольку физика, причем уже в качестве чистой теории, заставляет природу представлять себя как рассчитываемую, предсказуемую систему сил, постольку ставится эксперимент, а именно для установления того, дает ли и как дает о себе знать представленная таким способом природа.

Кто вызов послал, поставил человека, как ставят на должность, чтобы он занимался производством имеющихся в наличии вещей? Судьба.

Существо современной техники ставит человека на путь такого раскрытия потаенности, благодаря которому действительность повсюду, более или менее явно, делается состоящей-в-наличии. Поставить на тот или иной путь значит то же, что послать в него. То сосредоточивающее посылание, которое впервые ставит человека на тот или иной (искусство или конвейерное производство товаров и услуг – О.К.) путь раскрытия потаенности, мы называем миссией и судьбой.

Культура не придумала других слов. Судьба не мистическая сила. Это философская формула. Что-то действует в том мире, который воспринимается человеком. Приписывай ее кому угодно. Формула судьбы заставляет человека творить так или иначе.

На этот путь нас поставила судьба – а мы эту задачу, как вы верно заметили, «провалили».

Почему именно такой путь, именно в это время? Трудно ответить. Поэтому категория судьбы и возникает. Никакое из учений об историческом процессе не дает исчерпывающего объяснения происходящих событий. Они всегда непредсказуемы. Это не во власти человека. Хайдеггер это понимает. Судьба у него остается в качестве принципа. Она послала, и человек принял вызов. Справился или не справился с ответственностью. У Хайдеггера этого слова нет. Ответственность – «ответ» в корне: отвечаешь судьбе. То, что в результате человек сделал с собой. Форма взаимодействия с судьбой.

Судьба – теоретическая категория, концепт мысли. В немецком игра слов очевидна. Судьба здесь «Schicksal/Geschick» – от schicken – «посылать». Судьба – посылать. Судьба не случай, не игра. Хайдеггер не был философом игры (а мог бы: сотрудничал с Финком, вместе с ним вел семинары). Судьба не игра. Нет жребия. Даже если рассматриваем случай – его природа не в выпадении чего попало, дело не в игре, а в том, что это посылание и послание. Послание читают. Человек – существо слушающее и читающее, а потом идущее туда, куда его посылают.

Человеческая культура вступила в стадию, когда ей послан вызов постава – сосредоточивающий («лего», «логос») на понимании своих возможностей и их раскрытии. Человеку дан такой способ выведения из потаенности, как современная техника. Пойми, какое место этот способ занимает в ряду других способов. Про-из-ведение из невидимого в видимое. Наряду с традиционными ремеслами.

Но судьба не просто слепо ставит человека на путь постава. Дальше это связывается со свободой. Сила судьбы не мистический, не богословский образ, к тому же размытый. Судьба посылает человека в историческое бытие. Человека не было бы, если бы судьба его не послала, не посылала. Человека кто-то или что-то посылает. Будь это даже просто его бессознательное. Оно больше самого человека.

Посылание – это тоже произведение.»Пойэсис». Как искусство и процесс выведения из чего-то. Посылание – на путь – про-из-ведение. Тогда человек всегда властно захвачен судьбой раскрытия потаенности. Творчество = раскрытие потаенности. Не было – стало. Вывели из недр.

Всегда непотаенность того, что есть, идет одним из путей своего раскрытия. Всегда человек властно захвачен судьбой раскрытия потаенности. Однако его судьба – никогда не принудительный рок. Ибо человек впервые только и делается свободным, когда прислушивается к миссии, посылающей его в историческое бытие (к тому, что рок речет – О.К.), приходя так к послушанию – но не к безвольной послушности.

Существо свободы исходно связано не с волей, тем более не с причинной обусловленностью человеческой воли.

Свобода правит в просторе, возникающем как просвет, т.е. как выход из потаенности. Раскрытие потаенного, т.е. истина – событие, к которому свобода стоит в ближайшем и интимнейшем родстве. Всякое раскрытие потаенного идет по следам сокровенности и тайны. Но прежде всего сокровенно и всегда потаенно – само по себе Освобождающее, Тайна. Всякое раскрытие потаенного идет из ее простора, приходит к простору и ведет на простор. Свобода простора не заключается ни в разнузданности своеволия, ни в связанности с абстрактными законами. Свобода есть та озаряющая тайна, в просвете которой веет стерегущий существо всякой истины покров и из-за которой этот покров кажется утаивающим. Свобода – это область судьбы, посылающей человека на тот или иной путь раскрытия Тайны.

Думая о существе техники, мы осмысливаем постав как посланность на путь раскрытия потаенного. Тем самым мы уже вступили в свободный простор исторической посланности, которая никоим образом не навязывает нам тупого фатализма слепых служителей или, что сводится к тому же, бессильных бунтарей против техники, проклинающих ее как дело дьявола. Наоборот, по-настоящему открыв себя существу техники, мы неожиданно обнаруживаем, что захвачены освободительной ответственностью.

Человек – существо слушающее. Слушает некий зов. От того, как он слушает, многое зависит. Из того, как ты слышишь зов, будет состоять твоя история. Она всегда – следование зову. В этом существо человеческой свободы.

Постав – понятие «критики культуры», он измельчает все творимое человеком вместе с природой. Но теперь Хайдеггер говорит, что человек был на это поставлен судьбой.

Постав был предназначен судьбой. Доходит до свободы. Области, где будет происходить нечто вроде оправдания современной техники. Он не просто указывает людям, что они не так живут. Идея судьбы нужна, чтобы показать, что, хотя человек может уничтожить всё, это не обязательно в его власти.

Бытие (или как ни назови первичное понятие мысли – просто жизнь, включающая всё (как у Зиммеля – природа и культура, живое и неживое)) – больше человека и не контролируется им. Поток жизни неостановим. Но она устроена таким образом, что раскрывается ее смысл только через человека. Роль человека: через него проходят определенные пути раскрытия смыслов всего бытия. Человек – такое существо (в физике этому соответствует антропный принцип, согласно которому формирование физических условий в определенном участке вселенной как будто предназначено для того, чтобы там появился человек – Гердер сформулировал антропный принцип еще до физиков: природой все было сделано, чтобы человек появился как биологическое существо).

Через человека проходит путь всего сущего, путь раскрытия смыслов. Без человека мир бы был, но что толку о нем говорить, если он нам недоступен.

Кант был прав. Говорил, что «культура – цель природы в отношении человеческого рода». Традиция от Гердера и Канта. Культура – необходимая область бытия. Не только существования человека. Вообще бытия. И сущего. Значит ли это, что культура есть у животных, растений? Может быть…

Тема свободы человека и судьбы как необходимого принципа, который встраивает культуру во всеобщее развитие сущего, жизни, бытия.

Судьба. У Хайдеггера судьба не метафизическая категория. Не сущность, не что-то. Мы воспринимаем судьбу в силу привычки нашего метафизического мышления. У Хайдеггера другое мышление. У него вообще-то строгое, «научное» определение судьбы, сущность которой составляет посыл. Трудно отрицать, что человек – существо, идущее своим путем. Человек – существо посланное. Он несет послание. Эпоха техники, когда она стала поставом – эпоха потребительской культуры, нечто, что человечество должно пройти на своем пути и опознать именно как эпоху постава. Это осознание поможет лучше понять свое прошлое и будущее. Осознание себя как посланного, шествующего особым путем.

Судьба почти отождествляется со свободой. В связи с Гегелем мы чуть-чуть говорили о свободе. Свобода своего пути. Своего предназначения. Судьба – свобода. Главный принцип культуры. Следуя тем путем, на который человек послан, он делает много разных вещей. И должен осознавать, каковы последствия и природа того, что он делает. Создает ли потребительскую цивилизацию или пространство для творчества. Искусство, как вы прочли в конце текста, – альтернатива «конвейерному» отношению к жизни.

Судьба – принцип культуры. Можно ли было технический век предугадать за много столетий до него? Идеи Леонардо да Винчи предвосхищают путь, на который судьба послала человека. Дедал. Самодвижущиеся машины в Лабиринте. Судьба человека – ведущая к технической эпохе. «Технэ» станет конвейерным поставлением вещей.

Но подлинный исток «технэ» – творчество.

Вопрос о технике это вопрос о культуре, который возвращает нас к тому, что культура – способ человеческого существования.

(фрагмент с комментарием)

В нижеследующем мы спрашиваем о технике. Наш путь - путь мысли. Все пути мысли более или менее ощутимым образом загадочно ведут через язык. - Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней.

Техника не то же, что сущность техники. Отыскивая сущность дере­ва, мы неизбежно увидим: то, чем пронизано всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Мы поэтому никогда не осмыслим своего отношения к сущности тех­ники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, управляться с нею или избегать ее.

Сущностью вещи, согласно старинному философскому учению, на­зывается то, что она есть. Мы ставим вопрос о технике, когда спрашива­ем, что она такое. Каждому известны оба суждения, служащие ответом на такой вопрос. Одно гласит: техника есть средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть известного рода человеческая де­ятельность.

Современная техника - средство для до­стижения целей. Все нацелено на то, чтобы надлежащим образом управлять техникой как средством. Хотят, что называется, «утвердить власть духа над техни­кой». Хотят овладеть техникой. Это желание овладеть становится все более настойчивым, по мере того как техника все больше грозит вы­рваться из-под власти человека.

Ну а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ею? Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие истины. Поэтому просто вер­ное - это еще не истина. Лишь истина впервые позволяет нам вступить в свободное отношение к тому, что задевает нас самим своим суще­ством. Верное инструментальное определение техники, таким образом, еще не раскрывает нам ее сущности. Чтобы добраться до нее или хотя бы приблизиться к ней, мы должны, пробиваясь сквозь верное, искать истинного. Мы должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается результат. То, что имеет своим последствием действие, называют причи­ной. Причина, однако, - не только нечто такое, посредством чего до­стигается нечто другое. Цель, в стремлении к которой выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Где преследуются цели, применя­ются средства, где господствует инструментальное, там правит причин­ность, каузальность.

Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa materialis, материал, вещество, из которого изготовляется, например, серебряная чаша; 2) causa formalis. форма, образ, какую принимает этот материал; 3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши; 4) causa effïciens, создающая своим действием результат, готовую реальную ча­шу, т.е. серебряных дел мастер. Что такое техника, представляемая как средство, раскроется, если мы сведет инструментальность к этим четы­рем аспектам причинности.

Техника - вид раскрытия потаенности. Сущность техники располо­жена в области, где имеют место открытие и его непотаенность, где сбывается истина.

Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед приро­дой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую мож­но было бы добывать и запасать как таковую.

Вот, например, участок земли, эксплуатируемый для производства угля или руды. Земные недра выходят теперь из потаенности в качестве карьера открытой добычи, почва - в качестве площадки рудного место­рождения. Иным выглядело поле, которое обрабатывал прежний кре­стьянин, когда обрабатывать еще значило: заботиться и ухаживать. Крестьянский труд - не эксплуатация поля. Посеяв зерно, он вверяет семена их собственным силам роста и оберегает их произрастание. Тем временем обработка поля тоже оказалась втянута в колею совсем иначе устроенного земледелия, на службу которого ставится природа. Оно ставит ее на службу производству в смысле добычи, Полеводство сей­час - механизированная отрасль пищевой промышленности. Воздух поставлен на добывание азота, земные недра - руды, руда - на до­бычу, например, урана, уран - атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей.

Выведение из потаенности, которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в смысле добывающего производства. Оно происходит таким образом, что таящаяся в природе энергия извле­кается, извлеченное перерабатывается, переработанное накапливается, накопленное опять распределяется, а распределенное снова преобразует­ся. Извлечение, переработка, накопление, распределение, преобразование - виды выведения из потаенности.
Итак, современная техника в смысле поставляющее - предоставляющего раскрытия не потаенности - не просто человеческое дело. Поэтому и тот вызов, который заставляет человека поставлять действительное как состоящее на линии, мы тоже должны воспринять таким, каким он обнаруживает себя. Вызов этот сосредоточивает человека на по­ставляющем производстве. Его собирающее начало нацеливает человека на поставление действительного как состоящего в наличии.

То, что изначально складывает извилистые линии берега, нанизывая на себя их сложную совокупность, в береговую линию, есть собирающее начало, которое мы называем побережьем.

Мы называем то изначально собирающее начало, из которого развертываются разнообразные способы, какими мы ведем себя, по­ведением.

Назовем теперь тот захватывающий вызов, который сосредоточива­ет человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качест­ве состоящего в наличии, - поставом.

В существующем смысле слово «постав» означает станок, например ткацкий. Поставом называются также мельничные жернова. И таким же тяжелым и жестким, как они, кажется напросившееся нам теперь новое употребление слова «постав», не говоря уже о произволе такого переиначивания слов зрелого языка. Можно ли дальше зайти со стран­ностями? Наверное, нет. Но только эти странности - старый обычай мысли.

Платон решается употребить для обозначения существа всего существующего слово «эйдос». Ведь είδος в повседневном языке означал вид, предлагаемый нашему чувственному зрению видимой вещью. Платон вверяет этому слову совершенно необычную задачу быть названием того, что чувственным взором как раз никогда и нигде не воспринимается. Но и этой не­обычности еще мало. Ибо ιδέα именует не только нечувственный вид чувственно видимых вещей. Видом, «идеей» именуется и оказы­вается также то, что образует существо слышимого, вкушаемого, ося­заемого, вообще всего тем или иным образом воспринимаемого 14 . Рядом с тем, что в этом и в некоторых других случаях Платон навязывает языку и мышлению, применить слово «постав», как мы сейчас решились, в качестве имени для существа современной техники можно почти безобидно. Вместе с тем заявленное здесь словоупо­требление остается пробным и может вызвать недоразумения.

Поставом мы называем собирающее начало той установки, которая ставит, т.е. заставляет человека выводить действительное из его потаен­ности способом поставления его как состоящего в наличии. Поставом называется тот способ раскрытия потаенности, который правит суще­ством современной техники, сам не являясь ничем техническим. К тех­ническому же относится все знакомое нам в виде всевозможных станков, станов, установок и служащее составной частью того, что именуется производством. Последнее вместе со всеми своими составными частями относится к сфере технического манипулирования, которое всегда толь­ко отвечает требованиям постава, никогда не формируя его и даже не воздействуя на него.

Слово «ставить» в рубрике «постав» имеет в виду не только произ­водство, оно должно одновременно сохранить в себе отзвук того «стано­вления», от которого происходит, а именно того художественного пред­ставления и выставления, которые в смысле ποίησις тоже выводят присутствующее в не потаенность, Конечно, это представляющее про­изведение, например выставление статуи в ограде храма, и продумываемое нами сейчас добывающе-поставляющее производство в корне различны - и все же сходны в своей сущности. Оба - способы раскрытия потаенного, виды «алетейи». В поставе осуществляется непотаенность, в виду которой функционирование современной техники раскрывает действительность как состоящую в наличии. Она поэтому и не только человеческая деятель­ность, и не простое средство в рамках этой деятельности. Одно лишь инструментальное, одно лишь антропологическое определение техники в принципе несостоятельно: его нельзя реабилитировать, даже подключив к нему задним числом метафизическое или религиозное истолкование.

Мы ставим вопрос о технике, чтобы прояснить наше отношение к ее существу. Существо современной техники являет себя в том, что мы называем поставом. Но указать на это еще вовсе не значит ответить на вопрос о технике, если отвечать значит: соответствовать - отвечать существу того, о чем задан вопрос.

Где мы окажемся, если сделаем теперь еще один шаг в осмыслении того, что такое постав сам по себе? Он вовсе не нечто техническое, машинообразное. Он способ, каким действительное выходит из потаен­ности, становясь состоящим в наличии. Опять спросим: происходит ли это открытие потаенного где-то за пределами всякой человеческой деятельности? Нет. Но все же оно происходит не только в человеке и не главным образом через него.

Существо современной техники ставит человека на путь такого раскрытия потаенности, благодаря которому действительность повсю­ду, более или менее явно, делается состоящей в наличии.

Всегда непотаенность того, что есть, идет одним из путей своего раскрытия. Всегда человек властно захвачен судьбой раскрытия потаен­ности.

Свобода правит в просторе, возникающем как просвет, т.е. как выход из потаенности.

Существо современной техники таится в поставе. Последний повину­ется миссии раскрытия потаенности. Эти фразы говорят нечто другое, чем часто слышимые речи о технике как судьбе нашей эпохи, где судьба означает неизбежность неотвратимого хода вещей.

Постав встает на пути свечения и правления истины. Миссия, посы­лающая на исторический путь поставления действительности, есть по­этому высший риск. Опасна не техника сама по себе. Нет никакого демонизма техники; но есть тайна ее существа. Существо техники как миссия раскрытия потаенности - это риск. Измененное нами значение слова «постав», возможно, сделается нам немного ближе, если мы подумаем теперь о поставе в смысле посланности и опасности.

Угроза человеку идет даже не от возможного губительного действия машин и технических аппаратов. Подлинная угроза уже подступила к человеку в самом его существе. Господство постава грозит той опасностью, что человек окажется уже не в состоянии вернуться к более исходному раскрытию потаенного и услышать голос более ранней истины. Так с господством постава приходит крайняя опасность.

В качестве сущности техники постав есть нечто пребывающее. Но пребывает ли он еще и в смысле осуществляющего, дающего чему-то пребывать в своем существе? Уже сам вопрос кажется явным промахом. Ведь согласно всему сказанному выше постав есть миссия, сосредоточи­вающая на добывающе-производящем раскрытии сокрытого. Добыча - все что угодно, только не осуществление! Так кажется, пока мы не обращаем внимания на то, что захваченность поставлением действи­тельного как состоящего в наличии - это в конечном итоге тоже миссия, посылающая человека на один из путей раскрытия потаенности. В качестве этой миссии существо техники дает человеку вступить в нечто такое, что сам по себе он не может ни изобрести, ни тем более устроить; ибо такой вещи, как человек, являющийся человеком только благодаря самому себе, не существует.

Существо техники двусмысленно в высоком значении этого слова. Двусмысленность здесь указывает на тайну всякого раскрытия потаен­ности, т.е. на тайну истины.

Во-первых, постав втягивает в гонку поставляющего производства, которое совершенно заслоняет событие выхода из потаенности и тем самым подвергает риску самые корни нашего отношения к существу истины.

Во-вторых, сам постав в свою очередь осуществляется путем того осуществления, которое позволяет человеку пребывать - до сих пор неосознанно, но в будущем, возможно, это станет более ощутимым - в качестве требующегося для хранения существа истины. Так поднима­ются ростки спасительного.

Вопрос о технике - это вопрос о констелляции, при которой совершается событие раскрытия потаенного, событие тайны, событие осуще­ствления истины.

Источник: Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления: Пер. с немецкого. - М.: Республика, 1993. с. 221 - 238

В нижеследующем мы спрашиваем о технике (1). Вопросы встают на каком-то пути. Разумно поэтому иметь в виду прежде всего путь, а не застревать на разрозненных тезисах и формулах. Наш путь - путь мысли. Все пути мысли более или менее ощутимым образом загадочно ведут через язык. Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше присутствие (Dasein) для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах.

Техника не то же, что сущность техники. Отыскивая сущность дерева, мы неизбежно увидим: то, чем пронизано всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Мы поэтому никогда не осмыслим своего отношения к сущности техники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, управляться с нею или избегать ее. Во всех этих случаях мы еще рабски прикованы к технике, безразлично, энтузиастически ли мы ее утверждаем или отвергаем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное; такое представление, в наши дни особенно распространенное, делает нас совершенно слепыми к ее существу.

Сущностью вещи, согласно старинному философскому учению, называется то, чт? она есть. Мы ставим вопрос о технике, когда спрашиваем, что она такое. Каждому известны оба суждения, служащие ответом на такой вопрос. Одно гласит: техника есть средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть известного рода человеческая деятельность (2). Оба определения техники говорят об одном. В самом деле, ставить цели, создавать и использовать средства для их достижения есть человеческая деятельность. К тому, чт? есть техника, относится изготовление и применение орудий, инструментов и машин, относится само изготовленное и применяемое, относятся потребности и цели, которым все это служит. Совокупность подобных орудий есть техника. Она сама есть некое орудие, по-латински - instrumentum.

Примелькавшееся представление о технике, согласно которому она есть средство и человеческая деятельность, можно поэтому назвать инструментальным и антропологическим определением техники.

Кому вздумается отрицать его правильность? Оно явно угадывает то, что сразу бросается в глаза, когда говорят о технике. Больше того, страшная правильность инструментального определения техники такова, что оно годится даже для современной техники, относительно которой, между прочим, не без основания утверждают, что по сравнению со старой ремесленной техникой она представляет собой нечто совершенно иное и потому новое. Электростанции со своими турбинами и генераторами - тоже изготовленное человеком средство, служащее поставленной человеком цели. И реактивный самолет, и высокочастотная установка - тоже средства для достижения целей. Разумеется, радиолокационная станция не так проста, как флюгер. Разумеется, постройка высокочастотного агрегата требует сочетания разнообразных операций промышленно-технического производства. Разумеется, лесопильня в заброшенной шварцвальдской долине - примитивное средство в сравнении с гидроэлектростанцией на Рейне.

И все-таки верно: современная техника - тоже средство для достижения целей. Недаром инструментальным представлением о технике движимы все усилия поставить человека в должное отношение к технике. Все нацелено на то, чтобы надлежащим образом управлять техникой как средством. Хотят, что называется, “утвердить власть духа над техникой”. Хотят овладеть техникой. Это желание овладеть становится все более настойчивым, по мере того как техника все больше грозит вырваться из-под власти человека (3).

Ну а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ею? Впрочем, мы же сами сказали, что инструментальное определение техники верно. Конечно. Верное всегда констатирует в наблюдаемой вещи что-то соответствующее делу. Но такая констатация при всей своей верности вовсе еще не обязательно раскрывает вещь в ее существе. Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие истины. Поэтому просто верное - это еще не истина. Лишь истина впервые позволяет нам вступить в свободное отношение к тому, что задевает нас самим своим существом. Верное инструментальное определение техники, таким образом, еще не раскрывает нам ее сущности. Чтобы добраться до нее или хотя бы приблизиться к ней, мы должны, пробиваясь сквозь верное, искать истинного. Мы должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается результат. То, что имеет своим последствием действие, называют причиной. Причина, однако, - не только нечто такое, посредством чего достигается нечто другое. Цель, в стремлении к которой выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Где преследуются цели, применяются средства, где господствует инструментальное, там правит причинность, каузальность.

Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa materialis, материал, вещество, из которого изготовляется, например, серебряная чаша; 2) causa formalis, форма, образ, какую принимает этот материал; 3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши; 4) causa efficiens, создающая своим действием результат, готовую реальную чашу, т. е. серебряных дел мастер. Что такое техника, представляемая как средство, раскроется, если мы сведет инструментальность к этим четырем аспектам причинности.

А что если существо причинности тоже окутано мраком? Правда, вот уже сколько веков философы ведут себя так, словно учение о четырех причинах свалилось с неба в виде самоочевиднейшей истины. Но не пора ли уже спросить: почему причин именно четыре? Что по отношению к перечисленной четверице называется собственно “причиной”? Откуда в характере причинности четырех причин такое единство, что они оказываются взаимосвязаны?

Пока мы не вдумаемся в эти вопросы, причинность, а с нею инструментальность, а с этой последней примелькавшееся инструментальное определение техники останутся темными и необоснованными.

Причину с давних пор привыкли представлять как действующую силу. Действие тут означает получение следствия, результата. Действующая причина, causa efficiens, одна из четырех, решающим образом определяет всю каузальность. Дело доходит до того, что целевая причина, causa finalis, вообще уже не причисляется к каузальности. Causa, casus идет от глагола cadere, падать, и означает то, из-за чьего воздействия “выпадает” то или иное следствие. Учение о четырех причинах восходит к Аристотелю. Однако в сфере греческого мышления и для Аристотеля все, что последующие эпохи ищут у греков под понятием и рубрикой “причинности”, не имеет просто ничего общего с действием и воздействием. Что мы именуем причиной, а римляне causa, у греков зовется??????: виновное в чем-то другом. Четыре причины - четыре связанных между собой вида виновности. Это можно пояснить на примере.

Серебро - то, из чего изготовлена серебряная чаша. Как определенный материал (???) ?но отчасти виновно в чаше. Чаша обязана серебру тем, из чего она состоит. Жертвенный сосуд обязан собою, однако, не только серебру. Будучи серебряной чашей, вещь, обязанная этим серебру, выступает в виде чаши, а не в виде пряжки или кольца. Соответственно жертвенный прибор обязан также образу (эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ чаши, и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему виновны в жертвенном приборе.

Но главный его виновник все-таки нечто третье. Это то, что с самого начала очертило чашу сферой освящения и жертвоприношения. Благодаря этому она приобретает определенность как жертвенный сосуд. Очертания придают вещи законченность. С такой законченностью вещь не кончается, а наоборот, от нее начинается в качестве того, чем будет после изготовления. Конец, завершение в указанном смысле называется по-гречески?????, ?то сплошь да рядом переводят и тем перетолковывают как “цель” и “назначение”. “Телос” - виновник жертвенного сосуда в том же смысле, в каком его совиновниками являются материал и образ.

Наконец, совиновником наличия и готовности сделанного жертвенного прибора выступает нечто четвертое: серебряных дел мастер; но вовсе не тем, что, действуя, он производит готовую жертвенную чашу как следствие своего действия, вовсе не как causa efficiens.

Учение Аристотеля и не знает называемой этим именем причины, и не применяет греческого слова с таким значением (4).

Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах вины, собирает их воедино. Разборчивое собирание по-гречески значит??????, ?????. ?огос коренится в???????????, ?ыявляющем обнаружении. Серебряных дел мастер - совиновник чаши в том смысле, что от него начинается и через него достигается ее окончательная готовность. Три вышеназванных вида вины благодаря собирающей разборчивости серебряных дел мастера проявляют себя и вступают во взаимосвязь, ведущую к возникновению готовой чаши.

В наличном, готовом жертвенном сосуде собраны, таким образом, четыре вида вины. Они различны и тем не менее связаны между собой. Что их с самого начала объединяет? Чем сплавлена взаимосвязь четырех видов вины? Откуда идет единство четырех причин? Иначе говоря, что значит для греческой мысли эта “вина”?

Require("../../../labuda.php"); ?>

В нижеследующем мы спрашиваем о технике. Вопросы встают на каком-то пути. Разумно поэтому иметь в виду прежде всего путь, а не застревать на разрозненных тезисах и формулах. Наш путь - путь мысли. Все пути мысли более или менее ощутимым образом загадочно ведут через язык. - Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше присутствие (Dasein) для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах.

Техника не то же, что сущность техники. Отыскивая сущность дере­ва, мы неизбежно увидим: то, чем пронизано всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Мы поэтому никогда не осмыслим своего отношения к сущности тех­ники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, управляться с нею или избегать ее. Во всех этих случаях мы еще рабски прикованы к технике, безразлично, энтузиастически ли мы ее утверждаем или отвергаем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное; такое представле­ние, в наши дни особенно распространенное, делает нас совершенно слепыми к ее существу.

Сущностью вещи, согласно старинному философскому учению, на­зывается то, что она есть. Мы ставим вопрос о технике, когда спрашива­ем, что она такое. Каждому известны оба суждения, служащие ответом на такой вопрос. Одно гласит: техника есть средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть известного рода человеческая де­ятельность. Оба определения техники говорят об одном. В самом деле, ставить цели, создавать и использовать средства для их достижения есть человеческая деятельность. К тому, что есть техника, относится изготов­ление и применение орудий, инструментов и машин, относится само изготовленное и применяемое, относятся потребности и цели, которым все это служит. Совокупность подобных орудий есть техника. Она сама есть некое орудие, по-латински - instrumentum.

Примелькавшееся представление о технике, согласно которому она есть средство и человеческая деятельность, можно поэтому назвать инструментальным и антропологическим определением техники.

Кому вздумается отрицать его правильность? Оно явно угадывает то, что сразу бросается в глаза, когда говорят о технике. Больше того, страшная правильность инструментального определения техники тако­ва, что оно годится даже для современной техники, относительно кото­рой, между прочим, не без основания утверждают, что по сравнению со старой ремесленной техникой она представляет собой нечто совершенно иное и потому новое. Электростанции со своими турбинами и генерато­рами - тоже изготовленное человеком средстве, служащее поставлен­ной человеком цели. И реактивный самолет, и высокочастотная установ­ка - тоже средства для достижения целей. Разумеется, радиолокацион­ная станция не так проста, как флюгер. Разумеется, постройка высокочастотного агрегата требует сочетания разнообразных операций промышленно-технического производства. Разумеется, лесопильня в за­брошенной шварцвальдской долине - примитивное средство в сравне­нии с гидроэлектростанцией на Рейне.

И все-таки верно: современная техника - тоже средство для до­стижения целей. Недаром инструментальным представлением о технике движимы все усилия поставить человека в должное отношение к технике. Все нацелено на то, чтобы надлежащим образом управлять техникой как средством. Хотят, что называется, «утвердить власть духа над техникой». Хотят овладеть техникой. Это желание овладеть становится все более настойчивым, по мере того как техника все больше грозит вы­рваться из-под власти человека.

Ну а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ею? Впрочем, мы же сами сказали, что инструментальное определение техники верно. Конечно. Верное всегда констатирует в наблюдаемой вещи что-то соответству­ющее делу. Но такая констатация при всей своей верности вовсе еще не обязательно раскрывает вещь в ее существе. Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие истины. Поэтому просто вер­ное - это еще не истина. Лишь истина впервые позволяет нам вступить в свободное отношение к тому, что задевает нас самим своим суще­ством. Верное инструментальное определение техники, таким образом, еще не раскрывает нам ее сущности. Чтобы добраться до нее или хотя бы приблизиться к ней, мы должны, пробиваясь сквозь верное, искать истинного. Мы должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается результат. То, что имеет своим последствием действие, называют причи­ной. Причина, однако, - не только нечто такое, посредством чего до­стигается нечто другое. Цель, в стремлении к которой выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Где преследуются цели, применя­ются средства, где господствует инструментальное, там правит причин­ность, каузальность.

Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa materialis, материал, вещество, из которого изготовляется, например, серебряная чаша; 2) causa formalis. форма, образ, какую принимает этот материал; 3) causa finalis, цель, например жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши; 4) causa effïciens, создающая своим действием результат, готовую реальную ча­шу, т.е. серебряных дел мастер. Что такое техника, представляемая как средство, раскроется, если мы сведет инструментальность к этим четы­рем аспектам причинности.

А что если существо причинности тоже окутано мраком? Правда, вот уже сколько веков философы ведут себя так, словно учение о четырех причинах свалилось с неба в виде самоочевиднейшей истины. Но не пора ли уже спросить: почему причин именно четыре? Что по отношению к перечисленной четверице называется собственно «причиной»? Откуда в характере причинности четырех причин такое единство, что они оказываются взаимосвязаны?

Пока мы не вдумаемся в эти вопросы, причинность, а с нею инст­рументальность, а с этой последней примелькавшееся инструментальное определение техники останутся темными и необоснованными.

Причину с давних пор привыкли представлять как действующую силу. Действие тут означает получение следствия, результата. Дейст­вующая причина, causa effïciens, одна из четырех, решающим образом определяет всю каузальность. Дело доходит до того, что целевая причи­на, causa finalis, вообще уже не причисляется к каузальности. Causa, casus идет от глагола cadere, падать, и означает то, из-за чьего воздействия «выпадает» то или иное следствие. Учение о четырех причинах восходит к Аристотелю. Однако в сфере греческого мышления и для Аристотеля все, что последующие эпохи ищут у греков под понятием и рубрикой «причинности», не имеет просто ничего общего с действием и воздейст­вием. Что мы именуем причиной, а римляне causa, y греков зовется αίτιον: виновное в чем-то другом. Четыре причины - четыре связанных между собой вида виновности. Это можно пояснить на примере.

Серебро - то, из чего изготовлена серебряная чаша. Как определен­ный материал (ύλη) оно отчасти виновно в чаше. Чаша обязана серебру тем, из чего она состоит. Жертвенный сосуд обязан собою, однако, не только серебру. Будучи серебряной чашей, вещь, обязанная этим сереб­ру, выступает в виде чаши, а не в виде пряжки или кольца. Соответствен­но жертвенный прибор обязан также образу (эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ чаши, и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему виновны в жертвенном приборе.

Но главный его виновник все-таки нечто третье. Это то, что с самого начала очертило чашу сферой освящения и жертвоприношения. Благодаря этому она приобретает определенность как жертвенный сосуд. Очертания придают веши законченность. С такой законченностью вещь не кончается, а наоборот, от нее начинается в качестве того, чем будет после изготовления. Конец, завершение в указанном смысле называется по-гречески τέλος, что сплошь да рядом переводят и тем перетолковывают как «цель» и «назначение». «Телос»- виновник же­ртвенного сосуда в том же смысле, в каком его совиновниками являются материал и образ.

Наконец, совиновником наличия и готовности сделанного жертвен­ного прибора выступает нечто четвертое: серебряных дел мастер; но вовсе не тем, что, действуя, он производит готовую жертвенную чашу как следствие своего действия, вовсе не как causa effïciens.

Учение Аристотеля и не знает называемой этим именем причины, и не применяет греческого слова с таким значением.

Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах вины, собирает их воедино. Разборчивое собирание по-гречески значит λέγειν, λόγος. Логос коренится в άποφαίνεσθαι, выявляющем обнаружении. Серебряных дел мастер - совиновник чаши в том смысле, что от него начинается и через него достигается ее окончательная готовность. Три вышеназванных вида вины благодаря собирающей разборчивости сереб­ряных дел мастера проявляют себя и вступают во взаимосвязь, ведущую к возникновению готовой чаши.

В наличном, готовом жертвенном сосуде собраны, таким образом, четыре вида вины. Они различны и тем не менее связаны между собой. Что их с самого начала объединяет? Чем сплавлена взаимосвязь четырех видов вины? Откуда идет единство четырех причин? Иначе говоря, что значит для греческой мысли эта «вина»?

Мы, нынешние люди, слишком склонны или понимать вину нравст­венно, как проступок, или опять же толковать ее как определенный род действия. В обоих случаях мы загораживаем себе подступы к первона­чальному смыслу того, что позднее будет названо причинностью. Пока эти подступы не откроются, мы не увидим и существа инструментальности, которая стоит на причинности.

Чтобы уберечься от обоих перетолкований вины, поясним ее четыре вида исходя из того, чему они виной. В нашем примере они - виновники наличия и готовности серебряной чаши как жертвенного сосуда. Наличие и готовность (ύποκείσθαι, предлежание под-лежащего) характеризуют присутствие чего-либо присутствующего. Четыре вида вины позволяют вещи явиться. Благодаря им вещь оказывается присутствующей. Они выпускают ее из несуществования и тем самым ведут к полноте ее явления. Все виды вины имеют своей основной чертой это выпускающее выведение к явленности. В смысле такого выведения вина есть «повод». Исходя из того, как греками ощущалась виновность, αιτία, придадим сейчас слову «по-вод» более широкий смысл, чтобы оно именовало сущность по-гречески понятой причинности. Привычное и более узкое значение слова «повод» говорит, наоборот, лишь о чем-то вроде стимула и побуждения, означая род побочной причины в общих рамках причинности.

Так чем же скреплена взаимосвязь четырех видов повода? Они дают чему-то еще не явленному прийти к присутствию. Тем самым ими в равной мере правит то при-ведение, которым приводится к явленности существующее. Что такое это при-ведение, нам говорит Платон в одной фразе «Пира» (205 b): ή γαρ τοί εκ του μή őντος είς τό őν ίόντι ότωοΰν αΐτία πάσα εστί ποίησις, «Всякий по-вод для перехода и выхода чего бы то ни было из несуществования к присутствию есть ποίησις, про-из-ведение».

Все зависит от нашего умения продумать про-из-ведение во всей его широте, притом в греческом смысле. Про-изведение - не только реме­сленное изготовление, не только художественно-поэтическое выведение к явленности и изображенности. Φύσις, самобытное вырастание - тоже про-из-ведение, тоже ποίησις. Φύσις, - это даже ποίησις в высшем смысле. Ведь то, что присутствует «по природе» φύσις, несет начало про-из-ведения, например распускания цветов при цветении, в себе са­мом (έν έαυτω). В отличие от этого про-из-ведения ремесла и художест­ва, как серебряная чаша, берут начало своей произведенности не в самих себе, а в другом (έν άλλώ), в мастере и художнике.

Виды по-вода, четыре причины, таким образом, играют свои взаимо­связанные роли внутри события про-из-ведения. Благодаря этому собы­тию как выросшее по природе, так и изготовленное руками ремеслен­ника и художника выступает, всякий раз по-своему, в своей явленности.

Как, однако, происходит событие про-из-ведения, будь то в природе, будь то в ремесле или в искусстве? Что такое про-из-ведение, в котором разыгрываются четыре вида повода? По-вод ведет к присутствию того, что обнаруживается в событии про-из-ведения. Произведение выводит из потаенности в открытость. Событие произведения происходит лишь постольку, поскольку потаенное переходит в непотаенное. Этот переход коренится и набирает размах в том, что мы называем открытостью потаенного. У греков для этого есть слово άλήθεια. Римляне переводят его через veritas. Мы говорим «истина», понимая ее обычно как правиль­ность представления.

Куда мы забрели? Мы спрашиваем о технике, а дошли теперь до άλήθεια, открытости потаенного. Какое отношение имеет существо тех­ники к раскрытию потаенного? Ответ: прямое. Ибо на раскрытии пота­енности стоит всякое про-из-ведение. Последнее, со своей стороны, собирает в себе четыре вида повода - всю причинность - и правит ими. К сфере причинности относятся цель и средства, относится инст­рументальное. Инструментальность считается основной чертой техники. Шаг за шагом спрашивая, что такое собственно техника как средство, мы придем к раскрытию потаенного. Здесь заложена возможность вся­кого поставляющего изготовления.

Итак, техника не простое средство. Техника - вид раскрытия пота­енности. Если мы будем иметь это в виду, то в существе техники нам откроется совсем другая область. Это - область выведения из потаен­ности, осуществления истины.

Открывающаяся тут перспектива кажется нам отчуждающе-странной. Так и должно быть, должно быть как можно дольше и тревожить нас, чтобы мы в конце концов всерьез отнеслись к простому вопросу: о чем же говорит слово «техника». Это слово идет из греческого языка. Τεχνικόν значит: относящееся к τέχνη. Относительно смысла этого слова мы должны обратить внимание на две вещи. Во-первых, τέχνη - назва­ние не только ремесленного мастерства, но также высокого искусства и изящных художеств. Такая τέχνη относится к про-из-ведению, к ποίησις; она есть нечто «поэтическое».

Второе, о чем надо вспомнить в отношении слова τέχνη, еще важнее. С самых ранних веков вплоть до эпохи Платона слово τέχνη стоит рядом со словом έπιστήμη. Оба слова именуют знание в самом широком смысле. Они означают умение ориентироваться, разбираться в чем-то. Знание приносит ясность. В качестве проясняющего оно есть раскрытие потаенности. В специальном трактате («Никомахова этика» VI, гл. 3 и 4) Аристотель проводит различие между έπιστήμη и τέχνη, причем именно в свете того, что и как они выводят из потаенности. τέχνη - вид «истинствования», άληθεύειν. τέχνη раскрывает то, что не само себя про-изводит, еще не существует в наличии, а потому может выйти и выглядеть и так и иначе. Человек, строящий дом или корабль или выковывающий жертвенную чашу, выводит про-из-водимое из потаен­ности соответственно четырем видам «повода». Это раскрытие потаен­ного заранее собирает образ и материал корабля и дома воедино в свете пред-видимой законченности готовой вещи и намечает исходя отсюда способ ее изготовления. Решающая суть τέχνη заключается тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств, а в вышеназванном раскрытии. В качестве такого раскрытия, но не в качестве изготовления, τέχνη и оказывается про-из-ведением.

Так замечание о том, что говорит нам слово τέχνη и как греки определяли сказанное в нем, ведет нас к тому же кругу обстоятельств, на который мы натолкнулись, разбирая вопрос об истинной сути инструментальности как таковой.

Техника - вид раскрытия потаенности. Сущность техники располо­жена в области, где имеют место открытие и его непотаенность, где сбывается άλήθεια, истина.

Против подобного определения сущностной области техники могут возразить, что оно имеет силу для греческой мысли и в лучшем случае еще подходит для ремесленной техники, но для современной машинной техники уже не годится. Между тем именно она, только она волнует нас, заставляя ставить вопрос о технике вообще. Люди говорят, что современная техника - нечто совершенно другое в сравнении со всей прежней, поскольку она опирается на точные науки Нового времени. Впрочем, все яснее начинают понимать, что обратное тоже имеет место: современная физика, применяя эксперимент, зависит от технической аппаратуры и прогресса приборостроения. Констатация такого взаимо­обратимого соотношения между техникой и физикой верна. Но она остается голой историографической констатацией факта, ничего не го­ворящей о том, в чем основа такого соотношения. Решающим остается вопрос: в чем существо современной техники, если она дошла до того, что в ней применяется точное естествознание?

Что такое современная техника? Она тоже раскрытие потаенного. Лишь тогда, когда мы спокойно вглядимся в эту ее основную черту, новизна современной техники прояснится для нас.

Правда, то раскрытие, каким захвачена современная техника, развер­тывается не про-из-ведением в смысле ποίησις. Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед приро­дой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую мож­но было бы добывать и запасать как таковую. А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда, ее крылья враща­ются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы сделать из нее запасы.

Вот, например, участок земли, эксплуатируемый для производства угля или руды. Земные недра выходят теперь из потаенности в качестве карьера открытой добычи, почва - в качестве площадки рудного место­рождения. Иным выглядело поле, которое обрабатывал прежний кре­стьянин, когда обрабатывать еще значило: заботиться и ухаживать. Крестьянский труд - не эксплуатация поля. Посеяв зерно, он вверяет семена их собственным силам роста и оберегает их произрастание. Тем временем обработка поля тоже оказалась втянута в колею совсем иначе устроенного земледелия, на службу которого ставится природа. Оно ставит ее на службу производству в смысле добычи, Полеводство сей­час - механизированная отрасль пищевой промышленности. Воздух поставлен на добывание азота, земные недра - руды, руда - на до­бычу, например, урана, уран - атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей.

Постановка дела добычи природной энергии есть производство в двояком смысле. Оно про-изводит, поскольку что-то извлекает и пред­оставляет. Вместе с тем такое производство всегда с самого начала несет в себе установку на воспроизводство, на увеличение производительности в смысле извлечения максимальной выгоды при минимальных затратах. Добытый в карьере уголь поставляется не для того, чтобы просто где-то вообще быть в наличии. Его хранят, т. е. держат наготове, чтобы при надобности он отдал накопленное в нем солнечное тепло. Так добывают тепловую энергию, которая ставится на производство пара, с помощью которого приводят в действие механизмы, обеспечивая на заводе произ­водственный процесс.

На Рейне поставлена гидроэлектростанция. Она ставит реку на со­здание гидравлического напора, заставляющего вращаться турбины, чье вращение приводит в действие машины, поставляющие электрический ток, для передачи которого установлены энергосистемы с их электросе­тью. В системе взаимосвязанных результатов поставки электрической энергии сам рейнский поток предстает чем-то предоставленным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее река встроена в гидроэлектростанцию. Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а именно поставитель гидравлического напора, благодаря существованию гидроэлектростанции. Чтобы хоть отдаленно оценить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух именах собственных: «Рейн», встроенный в гидроэлектростанцию для производства энергии, и «Рейн», о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Фридриха Гельдерлина. Нам возразят, что Рейн ведь все-таки еще остается рекой среди своего ландшафта. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма.

Выведение из потаенности, которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в смысле добывающего производства. Оно происходит таким образом, что таящаяся в природе энергия извле­кается, извлеченное перерабатывается, переработанное накапливается, накопленное опять распределяется, а распределенное снова преобразует­ся. Извлечение, переработка, накопление, распределение, преобразование - виды выведения из потаенности. Это выведение, однако, не просто идет своим ходом. Оно и не растекается в неопределенности. Техническое раскрытие потаенного раскрывает перед самим собой свои собственные сложно переплетенные процессы тем, что управляет ими. Управление со своей стороны стремится всесторонне обеспечить само себя. Управление и обеспечение делаются даже главными чертами про-из-водящего раскрытия.

Какого рода открытость присуща тому, что вышло на свет в процес­се производящего предоставления? Его во всех случаях заставляют установленным образом быть в распоряжении, а именно с установкой на дальнейшее поставляющее производство. Все, что таким образом поста­влено, стоит на особом положении. Назовем его состоянием-в-наличии. Этот оборот речи будет означать у нас нечто более весомое и существен­ное, чем просто «припасенность». Словосочетание «состояние-в-нали­чии» поднимается здесь до статуса принципиального понятия. Им харак­теризуется весь тот способ, каким наличествуют вещи, затронутые производяще-добывающим раскрытием. Состоящее-в-наличии уже не противостоит нам как предмет в его объективной реальности.

Но ведь авиалайнер, стоящий на взлетной площадке, - он все же предмет? Конечно. Мы можем представлять себе машину таким об­разом. Однако тогда от нас будет скрыто ее существо и ее способ существования. Выведенная из своей потаенности, она стоит на взлетной полосе только в качестве состоящего-в-наличии и лишь постольку, по­скольку поставлена на обеспечение возможности транспортировок. Для этого она во всем своем устройстве, в каждой своей составной части должна предоставлять возможность такого использования, т.е. должна быть готова к полету. (Здесь было бы уместно разобрать гегелевское определение машины как самодеятельного орудия. Если идти от руч­ного орудия ремесленника, эта характеристика верна. Но в таком случае мы осмысливаем машину как раз не из сущности техники, к которой она принадлежит. С точки зрения состояния-в-наличии она как раз совер­шенно несамостоятельна; ибо она держится только тем, что поставлена на предоставление поставляемого ею.)

Если сейчас, когда мы пытаемся выявить в современной технике ее характер производящего выведения из потаенности, нам подвертывают­ся, громоздясь сухой, однообразной и потому тягостной грудой, слова «ставить», «предоставлять», «поставлять», «состоять», то тому есть основание в вещи, которая хочет здесь сказать о себе.

Кто осуществляет все это поставляющее производство, через кото­рое так называемая действительность выходит из потаенности для со­стояния в наличии? Очевидно, человек. До какой степени он своими силами способен на такое раскрытие потаенного? Человек может, конеч­но, тем или иным способом представлять, описывать и производить те или иные вещи. Но непотаенностью, в которой показывает себя или ускользает действительное, человек не распоряжается. То, что со времен Платона действительное обнаруживает себя в свете идей, не Платоном устроено. Мыслитель лишь отвечал тому, что было к нему обращено как вызов.

Это поставляющее раскрытие всего может осуществляться только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечен в извлечение природных энергий. Если человек вовлечен в это, поставлен на это, то не принадлежит ли и человек - еще первоначальнее, чем природа - к состоящему-в-наличии? Привычность таких выражений, как «человеческий материал», как «личный состав» корабля или медицинского учреждения, говорит об этом. Лесничий, замеряющий в лесу поваленную древесину и по видимости точно так же обходящий те же лесные тропы, как и его дед, сегодня, знает он о том или не знает, поставлен на это деревообрабатывающей промышленностью. Он при­ставлен к процессу поставки целлюлозы, которую заставляет в свою очередь производить потребность в бумаге, предоставляемой газетам и иллюстрированным журналам. А те заставляют общественное мнение проглатывать напечатанное, чтобы люди могли встать на позиции пред­оставляемой в их распоряжение мировоззренческой установки. Правда, как раз потому, что человек еще раньше, чем природные энергии, вовлечен в процесс добывающего поставления, он никогда не бывает чем-то просто состоящим в наличии. Применяя технику, человек первич­нее ее участвует в поставляющем производстве как способе раскрытия потаенности. Но сама непотаенность, внутри которой развертывается поставляющее производство, никоим образом не создана человеком, как не им устроена и та область, которую он обязательно пересекает всякий раз, когда в качестве субъекта вступает в отношение к объекту.

В чем и как происходит открытие потаенности, если оно не целиком устраивается человеком? Долго искать не приходится. Надо только без предвзятости осмыслить То, чем человек всегда оказывается заранее уже захвачен, причем настолько решительно, что лишь в силу своей захваченности он и может быть человеком. Когда бы человек ни раскрывал свой взор и слух, свое сердце, как бы ни отдавался мысли и порыву, искусству и труду, мольбе и благодарности, он всегда с самого начала уже видит себя вошедшим в круг непотаенного, чья непотаенность уже осуществилась, коль скоро она вызвала человека на соразмерные ему способы своего открытия. По-своему открывая внутри непотаенности присутствующее в ней, человек лишь отвечает ее вызову - даже там, где ему противоречит. И если, ища и созерцая, человек начинает исследовать природу как некую область своего представления, то, значит, он уже захвачен тем видом открытия потаенности, который заставляет его наступать на природу как на стоящий перед ним предмет исследова­ния - до тех пор, пока и предмет тоже не исчезнет в беспредметности состоящего-в-наличии.

Итак, современная техника в смысле поставляюще-предоставляющего раскрытия непотаенности - не просто человеческое дело. Поэтому и тот вызов, который заставляет человека поставлять действительное как состоящее-в-налинии, мы тоже должны воспринять таким, каким он обнаруживает себя. Вызов этот сосредоточивает человека на по­ставляющем производстве. Его собирающее начало нацеливает человека на поставление действительного как состоящего в наличии.

То, что изначально складывает извилистые линии берега, нанизывая на себя их сложную совокупность, в береговую линию, есть собирающее начало, которое мы называем по-бережьем.

Мы называем то изначально собирающее начало, из которого развертываются разнообразные способы, какими мы ведем себя, по­ведением.

Назовем теперь тот захватывающий вызов, который сосредоточива­ет человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качест­ве состоящего-в-наличии, - по-ставом.

Решимся применить это слово в пока еще совершенно непривычном смысле.

В существующем смысле слово «постав» означает станок, например ткацкий. Поставом называются также мельничные жернова. И таким же тяжелым и жестким, как они, кажется напросившееся нам теперь новое употребление слова «постав», не говоря уже о произволе такого переиначивания слов зрелого языка. Можно ли дальше зайти со стран­ностями? Наверное, нет. Но только эти странности - старый обычай мысли. И мыслители следуют ему как раз тогда, когда мысль должна приблизиться к самому весомому. Мы, поздно рожденные, уже не в состоянии взвесить, что это значит, когда Платон решается употребить для обозначения существа всего существующего слово «эйдос». Ведь είδος в повседневном языке означал вид, предлагаемый нашему чувственному зрению видимой вещью. Платон вверяет этому слову совершенно необычную задачу быть названием того, что чувственным взором как раз никогда и нигде не воспринимается. Но и этой не­обычности еще мало. Ибо ιδέα именует не только нечувственный вид чувственно видимых вещей. Видом, «идеей» именуется и оказы­вается также то, что образует существо слышимого, вкушаемого, ося­заемого, вообще всего тем или иным образом воспринимаемого. Рядом с тем, что в этом и в некоторых других случаях Платон навязывает языку и мышлению, применить слово «постав», как мы сейчас решились, в качестве имени для существа современной техники можно почти безобидно. Вместе с тем заявленное здесь словоупо­требление остается пробным и может вызвать недоразумения.

В нижеследующем мы спрашиваем о технике (1). Вопросы встают на каком-то пути. Разумно поэтому иметь в виду прежде всего путь, а не застревать на разрозненных тезисах и формулах. Наш путь - путь мысли. Все пути мысли более или менее ощутимым образом загадочно ведут через язык. Мы ставим вопрос о технике и хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше присутствие (Dasein ) для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах.

Техника не то же, что сущность техники. Отыскивая сущность дерева, мы неизбежно увидим: то, чем пронизано всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Мы поэтому никогда не осмыслим своего отношения к сущности техники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, управляться с нею или избегать ее. Во всех этих случаях мы еще рабски прикованы к технике, безразлично, энтузиастически ли мы ее утверждаем или отвергаем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное; такое представление, в наши дни особенно распространенное, делает нас совершенно слепыми к ее существу.

Сущностью вещи, согласно старинному философскому учению, называется то, чтό она есть. Мы ставим вопрос о технике, когда спрашиваем, что она такое. Каждому известны оба суждения, служащие ответом на такой вопрос. Одно гласит: техника есть средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть известного рода человеческая деятельность (2). Оба определения техники говорят об одном. В самом деле, ставить цели, создавать и использовать средства для их достижения есть человеческая деятельность. К тому, чтό есть техника, относится изготовление и применение орудий, инструментов и машин, относится само изготовленное и применяемое, относятся потребности и цели, которым все это служит. Совокупность подобных орудий есть техника. Она сама есть некое орудие, по-латински - instrumentum .

Примелькавшееся представление о технике, согласно которому она есть средство и человеческая деятельность, можно поэтому назвать инструментальным и антропологическим определением техники.

Кому вздумается отрицать его правильность? Оно явно угадывает то, что сразу бросается в глаза, когда говорят о технике. Больше того, страшная правильность инструментального определения техники такова, что оно годится даже для современной техники, относительно которой, между прочим, не без основания утверждают, что по сравнению со старой ремесленной техникой она представляет собой нечто совершенно иное и потому новое. Электростанции со своими турбинами и генераторами - тоже изготовленное человеком средство, служащее поставленной человеком цели. И реактивный самолет, и высокочастотная установка - тоже средства для достижения целей. Разумеется, радиолокационная станция не так проста, как флюгер. Разумеется, постройка высокочастотного агрегата требует сочетания разнообразных операций промышленно-технического производства. Разумеется, лесопильня в заброшенной шварцвальдской долине - примитивное средство в сравнении с гидроэлектростанцией на Рейне.

И все-таки верно: современная техника - тоже средство для достижения целей. Недаром инструментальным представлением о технике движимы все усилия поставить человека в должное отношение к технике. Все нацелено на то, чтобы надлежащим образом управлять техникой как средством. Хотят, что называется, “утвердить власть духа над техникой”. Хотят овладеть техникой. Это желание овладеть становится все более настойчивым, по мере того как техника все больше грозит вырваться из-под власти человека (3).

Ну а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ею? Впрочем, мы же сами сказали, что инструментальное определение техники верно. Конечно. Верное всегда констатирует в наблюдаемой вещи что-то соответствующее делу. Но такая констатация при всей своей верности вовсе еще не обязательно раскрывает вещь в ее существе. Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие истины. Поэтому просто верное - это еще не истина. Лишь истина впервые позволяет нам вступить в свободное отношение к тому, что задевает нас самим своим существом. Верное инструментальное определение техники, таким образом, еще не раскрывает нам ее сущности. Чтобы добраться до нее или хотя бы приблизиться к ней, мы должны, пробиваясь сквозь верное, искать истинного. Мы должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается результат. То, что имеет своим последствием действие, называют причиной. Причина, однако, - не только нечто такое, посредством чего достигается нечто другое. Цель, в стремлении к которой выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Где преследуются цели, применяются средства, где господствует инструментальное, там правит причинность, каузальность.

Столетиями философия учит, что есть четыре причины: 1) causa materialis , материал, вещество, из которого изготовляется, например, серебряная чаша; 2) causa formalis , форма, образ, какую принимает этот материал; 3) causa finalis , цель, например жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши; 4) causa efficiens , создающая своим действием результат, готовую реальную чашу, т. е. серебряных дел мастер. Что такое техника, представляемая как средство, раскроется, если мы сведет инструментальность к этим четырем аспектам причинности.

А что если существо причинности тоже окутано мраком? Правда, вот уже сколько веков философы ведут себя так, словно учение о четырех причинах свалилось с неба в виде самоочевиднейшей истины. Но не пора ли уже спросить: почему причин именно четыре? Что по отношению к перечисленной четверице называется собственно “причиной”? Откуда в характере причинности четырех причин такое единство, что они оказываются взаимосвязаны?

Пока мы не вдумаемся в эти вопросы, причинность, а с нею инструментальность, а с этой последней примелькавшееся инструментальное определение техники останутся темными и необоснованными.

Причину с давних пор привыкли представлять как действующую силу. Действие тут означает получение следствия, результата. Действующая причина, causa efficiens , одна из четырех, решающим образом определяет всю каузальность. Дело доходит до того, что целевая причина, causa finalis , вообще уже не причисляется к каузальности. Causa , casus идет от глагола cadere , падать, и означает то, из-за чьего воздействия “выпадает” то или иное следствие. Учение о четырех причинах восходит к Аристотелю. Однако в сфере греческого мышления и для Аристотеля все, что последующие эпохи ищут у греков под понятием и рубрикой “причинности”, не имеет просто ничего общего с действием и воздействием. Что мы именуем причиной, а римляне causa , у греков зовется αϊτιον: виновное в чем-то другом. Четыре причины - четыре связанных между собой вида виновности. Это можно пояснить на примере.

Серебро - то, из чего изготовлена серебряная чаша. Как определенный материал (ϋλη) ξно отчасти виновно в чаше. Чаша обязана серебру тем, из чего она состоит. Жертвенный сосуд обязан собою, однако, не только серебру. Будучи серебряной чашей, вещь, обязанная этим серебру, выступает в виде чаши, а не в виде пряжки или кольца. Соответственно жертвенный прибор обязан также образу (эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ чаши, и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему виновны в жертвенном приборе.

Но главный его виновник все-таки нечто третье. Это то, что с самого начала очертило чашу сферой освящения и жертвоприношения. Благодаря этому она приобретает определенность как жертвенный сосуд. Очертания придают вещи законченность. С такой законченностью вещь не кончается, а наоборот, от нее начинается в качестве того, чем будет после изготовления. Конец, завершение в указанном смысле называется по-гречески τέλος, χто сплошь да рядом переводят и тем перетолковывают как “цель” и “назначение”. “Телос” - виновник жертвенного сосуда в том же смысле, в каком его совиновниками являются материал и образ.

Наконец, совиновником наличия и готовности сделанного жертвенного прибора выступает нечто четвертое: серебряных дел мастер; но вовсе не тем, что, действуя, он производит готовую жертвенную чашу как следствие своего действия, вовсе не как causa efficiens .

Учение Аристотеля и не знает называемой этим именем причины, и не применяет греческого слова с таким значением (4).

Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах вины, собирает их воедино. Разборчивое собирание по-гречески значит λέγειν, λόγος. Λогос коренится в άποφαίνσθαι, βыявляющем обнаружении. Серебряных дел мастер - совиновник чаши в том смысле, что от него начинается и через него достигается ее окончательная готовность. Три вышеназванных вида вины благодаря собирающей разборчивости серебряных дел мастера проявляют себя и вступают во взаимосвязь, ведущую к возникновению готовой чаши.

В наличном, готовом жертвенном сосуде собраны, таким образом, четыре вида вины. Они различны и тем не менее связаны между собой. Что их с самого начала объединяет? Чем сплавлена взаимосвязь четырех видов вины? Откуда идет единство четырех причин? Иначе говоря, что значит для греческой мысли эта “вина”?

Мы, нынешние люди, слишком склонны или понимать вину нравственно, как проступок, или опять же толковать ее как определенный род действия. В обоих случаях мы загораживаем себе подступы к первоначальному смыслу того, что позднее будет названо причинностью. Пока эти подступы не откроются, мы не увидим и существа инструментальности, которая стоит на причинности.

Чтобы уберечься от обоих перетолкований вины, поясним ее четыре вида исходя из того, чему они виной. В нашем примере они - виновники наличия и готовности серебряной чаши как жертвенного сосуда. Наличие и готовность (ύποκείσθαι, οредлежание под-лежащего) характеризуют присутствие чего-либо присутствующего (5). Четыре вида вины позволяют вещи явиться. Благодаря им вещь оказывается присутствующей. Они выпускают ее из несуществования и тем самым ведут к полноте ее явления. Все виды вины имеют своей основной чертой это выпускающее выведение к явленности. В смысле такого выведения вина есть “повод”. Исходя из того, как греками ощущалась виновность, αιτία, οридадим сейчас слову “по-вод” более широкий смысл, чтобы оно именовало сущность по-гречески понятой причинности. Привычное и более узкое значение слова “повод” говорит, наоборот, лишь о чем-то вроде стимула и побуждения, означая род побочной причины в общих рамках причинности.

Так чем же скреплена взаимосвязь четырех видов повода? Они дают чему-то еще не явленному прийти к присутствию. Тем самым ими в равной мере правит то при-ведение, которым приводится к явленности существующее Что такое это при-ведение, нам говорит Платон в одной фразе “Пира” (205 b ): ή γaρ τοι έκ του μή όντος είς τo όν ίόντι oτφούν αιτία πάσα εστι ποίησις . “Всякий по-вод для перехода и выхода чего бы то ни было из несуществования к присутствию есть ποίησις : про-из-ведение”.

Все зависит от нашего умения продумать про-из-ведение во всей его широте (6), притом в греческом смысле. Про-изведение - не только ремесленное изготовление, не только художественно-поэтическое выведение к явленности и изображенности. Φύσις, ρамобытное вырастание - тоже про-из-ведение, тоже ποίησις . Φύσις, - это даже ποίησις в высшем смысле. Ведь то, что присутствует “по природе” φύσις, νесет начало про-из-ведения, например распускания цветов при цветении, в себе самом (έν έαυτφ ) (7). В отличие от этого про-из-ведения ремесла и художества, как серебряная чаша, берут начало своей произведенности не в самих себе, а в другом (έν άλλφ ), в мастере и художнике.

Виды по-вода, четыре причины, таким образом, играют свои взаимосвязанные роли внутри события про-из-ведения. Благодаря этому событию как выросшее по природе, так и изготовленное руками ремесленника и художника выступает, всякий раз по-своему, в своей явленности.

Как, однако, происходит событие про-из-ведения, будь то в природе, будь то в ремесле или в искусстве? Что такое про-из-ведение, в котором разыгрываются четыре вида повода? По-вод ведет к присутствию того, что обнаруживается в событии про-из-ведения. Произведение выводит из потаенности в открытость. Событие произведения происходит лишь постольку, поскольку потаенное переходит в непотаенное. Этот переход коренится и набирает размах в том, что мы называем открытостью потаенного. У греков для этого есть слово aλήθεια. Πимляне переводят его через veritas . Мы говорим “истина”, понимая ее обычно как правильность представления.

Куда мы забрели? Мы спрашиваем о технике, а дошли теперь до aλήθεια, ξткрытости потаенного. Какое отношение имеет существо техники к раскрытию потаенного? Ответ: прямое. Ибо на раскрытии потаенности стоит всякое про-из-ведение. Последнее, со своей стороны, собирает в себе четыре вида повода - всю причинность - и правит ими. К сфере причинности относятся цель и средства, относится инструментальное. Инструментальность считается основной чертой техники. Шаг за шагом спрашивая, что такое собственно техника как средство, мы придем к раскрытию потаенного. Здесь заложена возможность всякого поставляющего изготовления.

Итак, техника не простое средство. Техника - вид раскрытия потаенности. Если мы будем иметь это в виду, то в существе техники нам откроется совсем другая область. Это - область выведения из потаенности, осуществления истины.

Открывающаяся тут перспектива кажется нам отчуждающе-странной. Так и должно быть, должно быть как можно дольше и тревожить нас, чтобы мы в конце концов всерьез отнеслись к простому вопросу: о чем же говорит слово “техника”. Это слово идет из греческого языка. Τεχνικόν ηначит: относящееся к τέχνη. Ξтносительно смысла этого слова мы должны обратить внимание на две вещи. Во-первых, τέχνη - νазвание не только ремесленного мастерства, но также высокого искусства и изящных художеств. Такая τέχνη ξтносится к про-из-ведению, к ποίησις ; она есть нечто “поэтическое”.

Второе, о чем надо вспомнить в отношении слова τέχνη, εще важнее. С самых ранних веков вплоть до эпохи Платона слово τέχνη ρтоит рядом со словом έπιστήμη. Ξба слова именуют знание в самом широком смысле. Они означают умение ориентироваться, разбираться в чем-то. Знание приносит ясность. В качестве проясняющего оно есть раскрытие потаенности. В специальном трактате (“Никомахова этика” VI, гл. 3 и 4) Аристотель проводит различие между έπιστήμη θ τέχνη, οричем именно в свете того, что и как они выводят из потаенности. Τέχνη - βид “истинствования”, aληθεύειν. Τέχνη πаскрывает то, что не само себя про-изводит, еще не существует в наличии, а потому может выйти и выглядеть и так и иначе. Человек, строящий дом или корабль или выковывающий жертвенную чашу, выводит про-из-водимое из потаенности соответственно четырем видам “повода”. Это раскрытие потаенного заранее собирает образ и материал корабля и дома воедино в свете пред-видимой законченности готовой вещи и намечает исходя отсюда способ ее изготовления. Решающая суть τέχνη ηаключается тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств, а в вышеназванном раскрытии. В качестве такого раскрытия, но не в качестве изготовления, τέχνη θ оказывается про-из-ведением.

Так замечание о том, что говорит нам слово τέχνη θ как греки определяли сказанное в нем, ведет нас к тому же кругу обстоятельств, на который мы натолкнулись, разбирая вопрос об истинной сути инструментальности как таковой.

Техника - вид раскрытия потаенности. Сущность техники расположена в области, где имеют место открытие и его непотаенность, где сбывается aλήθεια, θстина.

Против подобного определения сущностной области техники могут возразить, что оно имеет силу для греческой мысли и в лучшем случае еще подходит для ремесленной техники, но для современной машинной техники уже не годится. Между тем именно она, только она волнует нас, заставляя ставить вопрос о технике вообще. Люди говорят, что современная техника - нечто совершенно другое в сравнении со всей прежней, поскольку она опирается на точные науки Нового времени. Впрочем, все яснее начинают понимать, что обратное тоже имеет место: современная физика, применяя эксперимент, зависит от технической аппаратуры и прогресса приборостроения. Констатация такого взаимообратимого соотношения между техникой и физикой верна. Но она остается голой историографической констатацией факта, ничего не говорящей о том, в чем основа такого соотношения. Решающим остается вопрос: в чем существо современной техники, если она дошла до того, что в ней применяется точное естествознание?

Что такое современная техника? Она тоже раскрытие потаенного. Лишь тогда, когда мы спокойно вглядимся в эту ее основную черту, новизна современной техники прояснится для нас.

Правда, то раскрытие, каким захвачена современная техника, развертывается не про-из-ведением в смысле ποίησις . Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую. А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда, ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы сделать из нее запасы.

Вот, например, участок земли, эксплуатируемый для производства угля или руды. Земные недра выходят теперь из потаенности в качестве карьера открытой добычи, почва - в качестве площадки рудного месторождения. Иным выглядело поле, которое обрабатывал прежний крестьянин, когда обрабатывать еще значило: заботиться и ухаживать. Крестьянский труд - не эксплуатация поля. Посеяв зерно, он вверяет семена их собственным силам роста и оберегает их произрастание. Тем временем обработка поля тоже оказалась втянута в колею совсем иначе устроенного земледелия, на службу которого ставится природа. Оно ставит ее на службу производству в смысле добычи. Полеводство сейчас - механизированная отрасль пищевой промышленности. Воздух поставлен на добывание азота, земные недра - руды, руда - на добычу, например, урана, уран - атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей.

Постановка дела добычи природной энергии есть производство в двояком смысле. Оно про-изводит, поскольку что-то извлекает и предоставляет. Вместе с тем такое производство всегда с самого начала несет в себе установку на воспроизводство, на увеличение производительности в смысле извлечения максимальной выгоды при минимальных затратах. Добытый в карьере уголь поставляется не для того, чтобы просто где-то вообще быть в наличии. Его хранят, т. е. держат наготове, чтобы при надобности он отдал накопленное в нем солнечное тепло. Так добывают тепловую энергию, которая ставится на производство пара, с помощью которого приводят в действие механизмы, обеспечивая на заводе производственный процесс.

На Рейне поставлена гидроэлектростанция. Она ставит реку на создание гидравлического напора, заставляющего вращаться турбины, чье вращение приводит в действие машины, поставляющие электрический ток, для передачи которого установлены энергосистемы с их электросетью. В системе взаимосвязанных результатов поставки электрической энергии сам рейнский поток предстает чем-то предоставленным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее река встроена в гидроэлектростанцию. Рейн есть то, чтó он теперь есть в качестве реки, а именно поставитель гидравлического напора, благодаря существованию гидроэлектростанции. Чтобы хоть отдаленно оценить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух именах собственных: “Рейн”, встроенный в гидроэлектростанцию для производства энергии, и “Рейн”, о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Фридриха Гельдерлина (8). Нам возразят, что Рейн ведь все-таки еще остается рекой среди своего ландшафта. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма.

Выведение из потаенности, которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в смысле добывающего производства. Оно происходит таким образом, что таящаяся в природе энергия извлекается, извлеченное перерабатывается, переработанное накапливается, накопленное опять распределяется, а распределенное снова преобразуется. Извлечение, переработка, накопление, распределение, преобразование - виды выведения из потаенности. Это выведение, однако, не просто идет своим ходом. Оно и не растекается в неопределенности. Техническое раскрытие потаенного раскрывает перед самим собой свои собственные сложно переплетенные процессы тем, что управляет ими (9). Управление со своей стороны стремится всесторонне обеспечить само себя. Управление и обеспечение делаются даже главными чертами про-из-водящего раскрытия.

Какого рода открытость присуща тому, что вышло на свет в процессе производящего предоставления? Его во всех случаях заставляют установленным образом быть в распоряжении, а именно с установкой на дальнейшее поставляющее производство. Все, что таким образом поставлено, стоит на особом положении. Назовем его состоянием-в-наличии. Этот оборот речи будет означать у нас нечто более весомое и существенное, чем просто “припасенность”. Словосочетание “состояние-в-наличии” поднимается здесь до статуса принципиального понятия. Им характеризуется весь тот способ, каким наличествуют вещи, затронутые производяще-добывающим раскрытием. Состоящее-в-наличии уже не противостоит нам как предмет в его объективной реальности.

Но ведь авиалайнер, стоящий на взлетной площадке, - он все же предмет? Конечно. Мы можем представлять себе машину таким образом. Однако тогда от нас будет скрыто ее существо и ее способ существования. Выведенная из своей потаенности, она стоит на взлетной полосе только в качестве состоящего-в-наличии и лишь постольку, поскольку поставлена на обеспечение возможности транспортировок. Для этого она во всем своем устройстве, в каждой своей составной части должна предоставлять возможность такого использования, т. е. должна быть готова к полету. (Здесь было бы уместно разобрать гегелевское определение машины как самодеятельного орудия (10). Если идти от ручного орудия ремесленника, эта характеристика верна. Но в таком случае мы осмысливаем машину как раз не из сущности техники, к которой она принадлежит. С точки зрения состояния-в-наличии она как раз совершенно несамостоятельна; ибо она держится только тем, что поставлена на предоставление поставляемого ею.)

Если сейчас, когда мы пытаемся выявить в современной технике ее характер производящего выведения из потаенности, нам подвертываются, громоздясь сухой, однообразной и потому тягостной грудой, слова “ставить”, “предоставлять”, “поставлять”, “состоять”, то тому есть основание в вещи, которая хочет здесь сказать о себе.

Кто осуществляет все это поставляющее производство, через которое так называемая действительность выходит из потаенности для состояния в наличии? Очевидно, человек. До какой степени он своими силами способен на такое раскрытие потаенного? Человек может, конечно, тем или иным способом представлять, описывать и производить те или иные вещи. Но непотаенностью, в которой показывает себя или ускользает действительное, человек не распоряжается (11). То, что со времен Платона действительное обнаруживает себя в свете идей, не Платоном устроено. Мыслитель лишь отвечал тому, что было к нему обращено как вызов.

Это поставляющее раскрытие всего может осуществляться только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечен в извлечение природных энергий. Если человек вовлечен в это, поставлен на это, то не принадлежит ли и человек - еще первоначальное, чем природа - к состоящему-в-наличии? Привычность таких выражений, как “человеческий материал”, как “личный состав” корабля или медицинского учреждения, говорит об этом. Лесничий, замеряющий в лесу поваленную древесину и по видимости точно так же обходящий те же лесные тропы, как и его дед, сегодня, знает он о том или не знает, поставлен на это деревообрабатывающей промышленностью. Он приставлен к процессу поставки целлюлозы, которую заставляет в свою очередь производить потребность в бумаге, предоставляемой газетам и иллюстрированным журналам. А те заставляют общественное мнение проглатывать напечатанное, чтобы люди могли встать на позиции предоставляемой в их распоряжение мировоззренческой установки. Правда, как раз потому, что человек еще раньше, чем природные энергии, вовлечен в процесс добывающего поставления, он никогда не бывает чем-то просто состоящим в наличии. Применяя технику, человек первичнее ее участвует в поставляющем производстве как способе раскрытия потаенности. Но сама непотаенность, внутри которой развертывается поставляющее производство, никоим образом не создана человеком, как не им устроена и та область, которую он обязательно пересекает всякий раз, когда в качестве субъекта вступает в отношение к объекту (12).

В чем и как происходит открытие потаенности, если оно не целиком устраивается человеком? Долго искать не приходится. Надо только без предвзятости осмыслить То, чем человек всегда оказывается заранее уже захвачен, причем настолько решительно, что лишь в силу своей захваченности он и может быть человеком. Когда бы человек ни раскрывал свой взор и слух, свое сердце, как бы ни отдавался мысли и порыву, искусству и труду, мольбе и благодарности, он всегда с самого начала уже видит себя вошедшим в круг непотаенного, чья непотаенность уже осуществилась, коль скоро она вызвала человека на соразмерные ему способы своего открытия. По-своему открывая внутри непотаенности присутствующее в ней, человек лишь отвечает ее вызову - даже там, где ему противоречит. И если, ища и созерцая, человек начинает исследовать природу как некую область своего представления, то, значит, он уже захвачен тем видом открытия потаенности, который заставляет его наступать на природу как на стоящий перед ним предмет исследования - до тех пор, пока и предмет тоже не исчезнет в беспредметности состоящего-в-наличии (13).

Итак, современная техника в смысле поставляюще-предоставляюшего раскрытия непотаенности - не просто человеческое дело. Поэтому и тот вызов, который заставляет человека поставлять действительное как состоящее-в-наличии, мы тоже должны воспринять таким, каким он обнаруживает себя. Вызов этот сосредоточивает человека на поставляющем производстве. Его собирающее начало нацеливает человека на поставление действительного как состоящего в наличии.

То, что изначально складывает извилистые линии берега, нанизывая на себя их сложную совокупность, в береговую линию, есть собирающее начало, которое мы называем по-бережьем.

Мы называем то изначально собирающее начало, из которого развертываются разнообразные способы, какими мы ведем себя, поведением.

Назовем теперь тот захватывающий вызов, который сосредоточивает человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качестве состоящего-в-наличии, - по-ставом .

Решимся применить это слово в пока еще совершенно непривычном смысле.

В существующем смысле слово “постав” означает станок, например ткацкий. Поставом называются также мельничные жернова. И таким же тяжелым и жестким, как они, кажется напросившееся нам теперь новое употребление слова “постав”, не говоря уже о произволе такого переиначивания слов зрелого языка. Можно ли дальше зайти со странностями? Наверное, нет. Но только эти странности - старый обычай мысли. И мыслители следуют ему как раз тогда, когда мысль должна приблизиться к самому весомому. Мы, поздно рожденные, уже не в состоянии взвесить, что это значит, когда Платон решается употребить для обозначения существа всего существующего слово “эйдос”. Ведь είδος β повседневном языке означал вид, предлагаемый нашему чувственному зрению видимой вещью. Платон вверяет этому слову совершенно необычную задачу быть названием того, что чувственным взором как раз никогда и нигде не воспринимается. Но и этой необычности еще мало. Ибо ίδέα θменует не только нечувственный вид чувственно видимых вещей. Видом, “идеей” именуется и оказывается также то, что образует существо слышимого, вкушаемого, осязаемого, вообще всего тем или иным образом воспринимаемого (14). Рядом с тем, что в этом и в некоторых других случаях Платон навязывает языку и мышлению, применить слово “постав”, как мы сейчас решились, в качестве имени для существа современной техники можно почти безобидно. Вместе с тем заявленное здесь словоупотребление остается пробным и может вызвать недоразумения.

По-ставом мы называем собирающее начало той установки, которая ставит, т. е. заставляет человека выводить действительное из его потаенности способом поставления его как состоящего-в-наличии. По-ставом называется тот способ раскрытия потаенности, который правит существом современной техники, сам не являясь ничем техническим. К техническому же относится все знакомое нам в виде всевозможных станков, станов, установок и служащее составной частью того, что именуется производством. Последнее вместе со всеми своими составными частями относится к сфере технического манипулирования, которое всегда только отвечает требованиям постава, никогда не формируя его и даже не воздействуя на него.

Слово “ставить” в рубрике “по-став” имеет в виду не только производство, оно должно одновременно сохранить в себе отзвук того “становления”, от которого происходит, а именно того художественного представления и вы-ставления, которые в смысле ποίησις , тоже выводят присутствующее в непотаенность. Конечно, это представляющее произведение, например выставление статуи в ограде храма, и продумываемое нами сейчас добывающе-поставляющее производство в корне различны - и все же сродны в своей сущности. Оба - способы раскрытия потаенного, виды “алетейи”. В по-ставе осуществляется непотаенность, в виду которой функционирование современной техники раскрывает действительность как состоящую в наличии. Она поэтому и не только человеческая деятельность, и не простое средство в рамках этой деятельности. Одно лишь инструментальное, одно лишь антропологическое определение техники в принципе несостоятельно: его нельзя реабилитировать, даже подключив к нему задним числом метафизическое или религиозное истолкование.

Правда, конечно, что человек технической эпохи каким-то особенным, подчеркнутым образом втянут в раскрытие потаенности. Это раскрытие затрагивает прежде всего природу как главный резервуар состоящей в наличии энергии. Соответственно, поставляющая установка человека проявляет себя сначала в возникновении точного естествознания Нового времени. Естественнонаучный способ представления исследует природу как поддающуюся расчету систему сил. Современная физика не потому экспериментальная наука, что применяет приборы для установления фактов о природе, а наоборот: поскольку физика, причем уже в качестве чистой теории, заставляет природу представлять себя как расчетно предсказуемую систему сил, постольку ставится эксперимент, а именно для установления того, дает ли и как дает о себе знать представленная таким способом природа.

Но ведь математическое естествознание возникло почти за два века до современной техники. Как же оно могло уже тогда быть поставлено современной техникой на службу себе? Факты говорят как будто бы о противоположном. Современная техника развернулась все же только после того, как смогла опереться на точное естествознание. По историографическому счету это верно. По смыслу исторических событий отсюда далеко до истины.

Физическая теория природы Нового времени приготовила путь прежде всего не технике, а существу современной техники. Ибо захватывающая сосредоточенность на поставляющем раскрытии потаенного царит уже в этой физике. Она только не выступает еще в ней на передний план в своем собственном облике. Физика Нового времени - это еще не познанный в своих истоках ранний вестник постава. Существо современной техники еще долго останется потаенным даже тогда, когда уже изобретут разнообразные двигатели, разовьют электротехнику и двинут в ход атомную технику.

Все сущностное, а не только существо современной техники, вообще всего дольше остается потаенным. И все равно по размаху своей власти оно остается тем, что предшествует всему: самым ранним. Об этом уже знали греческие мыслители, когда говорили: то, что правит первыми началами вещей, нам, людям, открывается лишь позднее (15). Изначально раннее показывает себя человеку лишь в последнюю очередь. Поэтому в сфере мысли усилия еще глубже продумать ранние темы мысли - это не вздорное желание обновить прошлое, а трезвая готовность удивляться будущему характеру раннего.

По историографическому счету времени начало современного естествознания приходится на 17 век. Машинная техника, напротив, развивается только со второй половины 18 века. Но более позднее для исторической фактографии - современная техника - по правящему в ней существу есть более раннее событие.

Если современной физике в растущей мере приходится мириться с тем, что сфера ее представлений теряет наглядность, то этот ее отказ от наглядности не продиктован какой-либо исследовательской комиссией. Он продиктован властью по-става, требующего поставимости природы как состоящего-в-наличии. Поэтому при любом отступлении от недавно еще единственно определяющего, обращенного только к объектам способа представления физика никогда не сможет отказаться от одного: от того, чтобы природа давала о себе знать каким-либо рассчитываемо фиксируемым образом, позволяя представлять себя в качестве системы информативных данных. Эта система отмечена теперь еще раз видоизмененным характером причинности. Причинность не имеет теперь ни черт про-изводящего по-вода, ни характера causa efficiens или causa formalis (16). По-видимому, вся причинность сплющивается до добываемой сложными путями информации об одновременности или взаимоследовании устанавливаемых состояний. Этому, по-видимому, отвечает процесс возрастания условности, впечатляющим образом описанный в докладе Гейзенберга (17).

Поскольку существо современной техники коренится в по-ставе, постольку она вынуждена применять точное естествознание. Отсюда возникает обманчивая видимость, будто современная техника есть прикладное естествознание. Такая видимость может утверждать себя до тех пор, пока не спрошено достаточным образом ни о сущностных истоках наук Нового времени, ни о существе современной техники.

Мы ставим вопрос о технике, чтобы прояснить наше отношение к ее существу. Существо современной техники являет себя в том, что мы называем по-ставом. Но указать на это еще вовсе не значит ответить на вопрос о технике, если отвечать значит: соответствовать - отвечать существу того, о чем задан вопрос.

Где мы окажемся, если сделаем теперь еще один шаг в осмыслении того, что такое по-став сам по себе? Он вовсе не нечто техническое, машинообразное. Он способ, каким действительное выходит из потаенности, становясь состоящим-в-наличии. Опять спросим: происходит ли это открытие потаенного где-то за пределами всякой человеческой деятельности? Нет. Но все же оно происходит не только в человеке и не главным образом через него.