Тиллих мужество быть. Мужество быть

Наша коллективная и индивидуальная восприимчивость к разным вещам постоянно меняется: то, что вызывало сильные эмоции тридцать лет назад, не обязательно заинтересует нас сегодня. По мнению наших собеседников, социального психолога Маргариты Жамкочьян и философа Мишеля Лакруа - понятие отваги и мужества существенно изменилось. Быть героем сегодня - значит, оставаться собой, несмотря на обстоятельства.

Psychologies: Вы говорите, что мы переосмыслили мужество. Насколько иначе мы теперь его понимаем?

Маргарита Жамкочьян: Когда-то меня озадачивал героический девиз известной всем повести «Два капитана» Вениамина Каверина. «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Зачем «не сдаваться», если уже нашел? И когда я прочла, что настоящий девиз первооткрывателя Южного полюса Роберта Скотта звучал иначе: «Бороться и искать, не находить и не сдаваться», почувствовала большое облегчение.

Но сейчас я по-другому смотрю на это разночтение. Очевидно, что перед нами два разных мужества: одно - достичь во что бы то ни стало своей цели, другое - не изменять себе всю жизнь. Традиционно мужество имеет героический смысл.

Мы - современные герои - не спасаем мир от чудовищ, мы ищем свое внутреннее «Я»

Архетипический герой, например, герой мифов, призван выполнить некую миссию, которую предписывают ему боги. Герой оставляет свой дом, отказывается от комфорта, уюта и безопасности и отправляется в путешествие, где ему обязательно встретятся демоны, чудовища и испытания, через которые он будет вынужден пройти. Мы - современные герои - не спасаем мир от чудовищ, мы ищем свое предназначение, свое внутреннее «Я». И мужество для этого требуется другого порядка. Мы отправляемся в путешествие внутрь себя, отказываясь от уже устоявшихся стереотипов, родительских моделей и убеждений, которые нас ограничивают. К этому нас подталкивает возросшая мобильность общества - сегодня мы легко можем поменять страну, профессию, работу, семью. Чтобы в этой ситуации найти себя и оставаться собой, нам требуется немалое мужество.

Мишель Лакруа: В наши дни осмеливаться говорить «нет» без гнева, уметь утверждать свое мнение ненасильственно оказывается новой формой отваги, которую называют «ассертивностью». Это «мужество в отношениях», которое, в частности, так превозносят разные школы психотерапии, мужество без малейшей тени агрессивности. Оно часть самой обычной жизни, присутствует в семье, в отношениях с преподавателями и начальниками.

При этом оно не обесценивает героические формы мужества - например, храбрость спасателя, - которые сохраняют свое значение и которые, например, вышли на первый план во время событий 11 сентября 2001 года. Хотя сами слова «отвага» и «доблесть» сегодня звучат нечасто - слишком уж они ассоциируются с XIX веком - качество, которое они обозначают, в наше время очень востребовано в человеческих отношениях.

Что такое ассертивность?

Ассертивность повсюду: на курсах подготовки кадров, в книгах по личностному развитию, на занятиях по психологии к ассертивности стремятся, ей обучают, ее применяют на практике. Но что она означает? Этот неологизм, калька с английского assertiveness, означает «утверждение себя при уважении к другому».

Ассертивность, если действовать искусно, позволяет выражать свои мысли без обиняков, но всегда учитывая другого. Если вы говорите себе: «Об этом нечего и думать, я уверен, что мой начальник откажет», то вам не хватает ассертивности. А вот если вы скажете: «Я постараюсь убедить руководство», то будете ассертивны - вы в равной мере уважаете себя и другого, адаптируете свои действия к ситуации.

Как проявляется в людях это новое качество?

М. Ж.: Человек хочет сам ставить себе задачи, и именно этого от него ждет и требует время. Сегодня состояться в обществе означает поставить перед собой цель и двигаться к ней, а не выполнять чьи-то предписания. На место старого стереотипа - к кому-то приспосабливаться, с утра до вечера работать, преодолевать трудности - приходит новый. Теперь ценится социальное мужество противостоять давлению общего мнения, прокладывать свой путь, признавая пути других людей.

Но если это и можно назвать путешествием героя, и в дороге ему обязательно встретятся демоны и чудовища, то уже не внешние, а его собственные: страх, чувство вины, неуверенность в себе. Кто знает наверняка, можно ли добиться того, чего мы хотим? Хватит ли у нас способностей, духа и достойны ли мы желанной цели?

М. Л.: Сказать «нет» группе, которая вас подавляет, не соглашаться с теми, кого вы любите, устоять против искушения политкорректности - все это стало геройскими поступками в нашем медийном обществе, которое, умножая информацию, оказывает все более сильное давление на отдельную личность. Так, согласно результатам опросов, мужество сказать все как есть, отказавшись от обтекаемых формулировок, - то качество политического деятеля, которого от него ждут в первую очередь.

Мужество всегда предполагает психологическую борьбу с самим собой, внутренний спор

В семье, в школе родитель или учитель должен изобрести новый способ говорить «нет». Нельзя больше рассчитывать на то, что вас будут слушаться не рассуждая, как в 1960-е с их иерархической и безличной авторитарностью, когда власть лишь раздавала приказы и не допускала никаких дискуссий.

Однако лидер, будь то общественный деятель или родитель, не может больше уклоняться от утверждения закона и, соответственно, границ дозволенного. Для меня сегодня мужество - это вполне заурядный опыт отца или матери семейства, которые и рады бы избежать конфликта с ребенком, быть с ним по-прежнему ласковыми, но делают выбор в пользу восстановления своей родительской власти. Хотим мы того или нет, но, если однажды я говорю ребенку «довольно!», мне нужно мужество, поскольку тем самым я подвергаю испытанию наши отношения.

А как быть с самим собой? Отношение к себе тоже требует мужества?

М. Л.: Конечно! Мужество всегда предполагает психологическую борьбу с самим собой, внутренний спор: чтобы утвердить себя, я должен бороться против собственных страхов и робости, должен в определенной степени овладеть собой. Тут как раз коренится проблема разного рода зависимостей: надо уметь сказать «нет» алкоголю, нашим дурным привычкам, всему тому, что мешает нам двигаться вперед.

Признать, что твоя личная жизнь тебе не подходит, что ты неверно строишь отношения с партнером или что сделал в жизни неверный выбор, - для этого нужно проделать внутреннюю работу и решиться на откровенность с самим собой, которая в наше время представляется мне неотделимой от мужества. Именно это, кстати, и называется «работа над собой».

А иногда мужество нам необходимо, чтобы суметь сказать «да». Кстати, наша эпоха всячески превозносит «да», спаянность людей, вовлеченность в общее дело. Осмелиться участвовать в общественном движении, выражать свои позитивные чувства или сказать «да» своим эмоциям - все это теперь считается достоинствами.

И вообще, отношения любви и нежности, к примеру, или дружеские отношения подразумевают, что человек раскрывается и становится более уязвимым. Прежде мужество состояло в том, чтобы стиснуть зубы и превозмогать свои страдания, а сегодня оно скорее в том, чтобы записаться на прием к психотерапевту.

На что можно опереться, чтобы мужественно отстаивать себя?

М. Л.: Настоящее мужество всегда включает внутренний спор с тем, что нас тревожит, и те ценности и принципы, во имя которых я настаиваю на своем «да» или осмеливаюсь сказать «нет». С моей точки зрения, когда моральная составляющая исчезает, это извращает природу мужества: можно ли говорить о мужестве наркодилера или террориста?

Оказывается, что лучший путь к достижению цели - это тот, когда хорошо не только тебе, но и другим

Нет, поскольку в их случае всякая этическая цель уничтожается. Насилие и хамство связаны с неверным применением мужества. И это одна из больших проблем нашего общества: получившие распространение вызывающее поведение, стремление к конфронтации, право сильного, мачизм могут казаться геройством, в то время как на самом деле это просто энергия, использованная в неверном направлении. Так что мужество стоит на страже нашей нравственности. Но она - одна из тех добродетелей, которые довольно легко извратить.

М. Ж.: Для меня современное мужество складывается из трех элементов. Мужество как воинская добродетель предполагает твердость, решимость в достижении цели. Но невозможно пройти путь и дойти до цели, используя только напор и силу. Всякое действие вызывает противодействие. И оказывается, что лучший путь к достижению цели - это тот, когда хорошо не только тебе, но и другим.

Значит, нужна еще и «мягкая» сила. Она предполагает сочувствие, сострадание, способность ставить себя на место другого человека. Известно, что твердость без мягкости становится наглостью, а мягкость без твердости становится слабостью, покорностью, уступчивостью, безответственностью.

Но необходима также и третья сила: способность видеть себя и ситуацию со стороны, умение посмеяться и сыграть с миром в игру. Без этого ресурса и твердость, и мягкость становятся зависимостью: мужество героя-солдата часто служит чужому интересу, а «мягкость» тому же интересу прислуживает. Именно третий ресурс - отстранение и юмор - освобождает нас от зависимости. А все они вместе составляют силу личности современного человека и дают ему новое мужество быть собой.

Об экспертах

Маргарита Жамкочьян - социальный психолог, соредактор научного бестселлера Л. Первина и О. Джона «Психология личности».

Мишель Лакруа - философ, писатель, автор книги «Переосмысленное мужество».

Цитата из Пауля Тиллиха, приведённая нами в прошлом постинге, вызвала недоумения. Тиллих, действительно, в своём роде поэт - и к его текстам вполне приложимы слова апостола Петра, сказанные им о текстах апостола Павла - что-де в посланиях брата нашего Павла, несмотря на всю их премудрость, есть нечто неудобовразумительное. (Ну, это мы своими словами апостола Петра процитировали:))

Итак, та самая из Тиллиха цитата :

"Вера - это состояние захваченности силой самого-бытия. Мужество быть есть выражение веры, и только в свете мужества быть можно понять, что такое вера. Мы определили мужество как самоутверждение бытия вопреки небытию. Сила этого самоутверждения есть сила бытия, которая действует в каждом акте мужества. Вера есть опыт этой силы."

Вот разъяснение её от kiratata:

Тиллих констатирует, что сознательная жизнь не может не видеть со всех сторон многообразной угрозы небытия . Вопрос исключительно волевого выбора – соглашаться, что и правда небытие сильнее бытия, поскольку ничто не вечно, не совершенно, или же утверждать ценность жизни во всех её проявлениях несмотря на их конечность, ограниченность, несовершенство и пр.

Мужество, то есть наша способность говорить жизни "и всё-таки да!" – это и есть самоутверждение бытия вопреки небытию. Эта наша решимость, способность сделать именно такой выбор и делать его постоянно с практическими выводами, с действием соответствующим (не потому, что сказать иначе – очень страшно и безнадёжно, а умирать больно и непонятно, а потому что мы и правда любим жизнь, чужую и свою!) – эта наша решимость и являет силу жизни, то есть не просто демонстрирует, а как раз создаёт, осуществляет. Когда мы решаемся действовать так, несмотря на все реальные и воображаемые ужасы и трудности, несмотря на вопрос "а смысл?", то через какое-то время мы убеждаемся, что – получается! наша победа! – пусть даже в каком-то частном деле.

Мы чувствуем, что жизнь и правда может за себя постоять – через наши действия, и прежде всего – через нашу решимость. Осознание этой силы жизни в каждый момент, даже когда ещё до победы далеко и надо делать очередной шаг, Тиллих и называет верой. При этом он подчёркивает, что это не просто память о предыдущем успехе или расчёт сил на предстоящее мероприятие, а "захваченность" – типа внутреннего горения . Типа человек говорит в ответ на тот или иной вызов судьбы: "ну, это не проще, чем кинуть кольцо в Ородруин, но пропади всё пропадом, я готов, я сейчас же начну это дело!" Примерно так.

Очень толково об ответе "и всё-таки да!" объяснено

Книга «Мужество быть» Пауля Тиллиха, одного из самых глубоких христианских мыслителей ХХ века, ставит важнейший вопрос современной культуры: что дает силу человеку жить перед лицом катастроф и потрясений, постигших человека в последнее столетие? Ответ на вопрос Гамлета: «быть или не быть?» подчеркнут в английском оригинале названия «Мужества быть» - Courage To Be. Отвечая, автор предлагает свое прочтение экзистенциальной традиции, соотносит ее с общечеловеческой и христианской этикой. Тиллих рассматривает историю европейской цивилизации сквозь призму мужества как формы ответа на тревогу человеческого существования: тревогу судьбы и смерти в эпоху античности, вины и осуждения в Средневековье, сомнения и бессмыслицы в Новое время. В нашу эпоху глобализации, экономических и экологических кризисов анализ Тиллиха приобретает новый смысл. Такие книги побуждают задаваться вопросами о смысле жизни и культуры, о значении христианской традиции, о диалоге между традициями, конфессиями и культурами.

Пауль Тиллих - выдающийся немецко-американский теолог, философ-экзистенциалист. До 1933 года преподавал в ряде немецких университетов. После прихода к власти нацистов эмигрировал в США. Преподавал в Гарварде. Философская система Тиллиха построена на стыке теологии, философии и психологии, в ней он стремился объединить религию и культуру в единой теории, способной дать ответ на экзистенциальные вопросы о смысле жизни, одиночестве, взаимодействии человека и мира и др. В представленной здесь и самой известной своей работе "Мужество быть" Тиллих обращается к теме тревоги и предлагает пути ее преодоления. Эта и другие работы Тиллиха приобрели мировую известность и оказали значительное влияние не только на современную теологию, но и на экзистенциальную психологию. Среди учеников Тиллиха был один из самых известных представителей этого направления Ролло Мэй.

Цитаты из книги Пауль Тиллих - Мужество быть:
Из книги: Тиллих, Пауль. «Избранное: Теология культуры.» Юрист, 1995.
(перевод Седаковой очень очень много теряет смысла,
цитаты приведены по старому изданию 95 года)

I) БЫТИЕ И МУЖЕСТВО
Мужество и отвага: от Платона до Фомы Аквинского

Мужество и мудрость: стоики

Именно наши неуправляемые желания творят маски и надевают их на людей и предметы. Фрейдова теория либидо предвосхищается у Сенеки, при этом учение Сенеки имеет более широкую основу. Сенека различает естественные желания, которые имеют ограниченный характер, и желания, которые основаны на ложных представлениях и ничем не ограничены. Желание как таковое не может быть неограниченным. В своем неискаженном виде оно ограничено лишь объективными потребностями и вследствие этого может быть удовлетворено. Но искаженное воображение человека трансцендирует объективные потребности («сбившись с пути, блуждаешь бесконечно»), а стало быть — и всякое возможное удовлетворение. Именно это, а вовсе не желание как таковое, порождает «немудрую (inconsulta) склонность к смерти».»

«Утверждение своего сущностного бытия вопреки желаниям и тревогам приносит радость. Сенека призывает Луцилия «учиться чувствовать радость». Однако Сенека имеет в виду вовсе не то чувство, которое возникает в результате исполнения желаний, ведь настоящая радость — это «серьезное дело», радость есть счастье души, «возвысившейся над всеми обстоятельствами». Радость сопутствует самоутверждению нашего сущностного бытия, которое происходит вопреки препятствиям, создаваемым тем случайным, что есть в нас. Радость — это эмоциональное выражение мужественного «Да» по отношению к своему «истинному бытию. Именно это сочетание мужества и радости делает очевидным онтологический характер мужества.

«Сенеке принадлежат три утверждения, касающиеся соотношения между мужеством мудрости и религией. Первое утверждение гласит: «Если нас не тревожат страхи и не развращают удовольствия, то мы можем не бояться ни смерти, ни богов». Боги здесь означают судьбу. Это силы, определяющие судьбу и символизирующие угрозу, которую таит в себе судьба. Мужество, преодолевающее тревогу, которую испытывает человек перед лицом судьбы, столь же успешно преодолевает тревогу, которая овладевает им перед богами.»

«Согласно второму утверждению, душа мудрого человека подобна Богу. Бог, о котором идет здесь речь, — это божественный Логос, в единении с которым мужество мудрости побеждает судьбу и трансцендирует богов. Это «Бог над богами». Третье утверждение описывает в терминах теизма различие между идеей космического фатализма и идеей космического спасения. Сенека говорит, что если Бог пребывает «вне» страданий, то истинный стоик — «над» ними. Это означает, что страдание противоречит природе Бога. Для Бога невозможно страдать, он «вне» этого. Стоик в силу своей человеческой природы способен страдать. Но он может не позволить страданию воцариться в центре своего разумного бытия. Он способен поставить себя «над» страданием, ибо страдание есть следствие того, что не относится к его сущностному бытию, а носит случайный характер.»

«Сенека говорит, что самое великое мужество рождается из полного отчаяния.»

Мужество и самоутверждение: Спиноза

«Стремление вещи пребывать в своем бытии есть не что иное, как актуальная сущность самой вещи» (Спиноза. Этика III, теор. 7).»

«Добродетель есть способность действовать исключительно в согласии с истинной природой человека. Тот более добродетелен, кто проявляет большее стремление и способность утверждать свое собственное бытие. И невозможно помыслить никакой другой добродетели, которая предшествовала бы стремлению сохранить свое собственное бытие (Этика IV, теор. 22). Таким образом, самоутверждение есть самая добродетельная добродетель.»

«Fortitude» (как и в схоластической терминологии) — это твердость души, ее способность быть тем, что она и есть в сущности.»

«Эрих Фромм со всей полнотой выразил мысль, согласно которой правильная любовь к себе и правильная любовь к ближним взаимозависимы, и себялюбие и пренебрежение к другим тоже взаимозависимы.»

Мужество и жизнь: Ницше

Ницше — наиболее яркий и последовательный представитель того, что принято называть «философией жизни». «Жизнь» обозначает здесь прогресс, в ходе которого актуализируется сила бытия. Но в ходе самоактуализации она преодолевает «нечто» такое, что, хотя и принадлежит жизни, отрицает жизнь. Это «нечто» можно было бы назвать волей, противостоящей воле к власти.»

II) БЫТИЕ, НЕБЫТИЕ И ТРЕВОГА

Онтология тревоги

«Мужеством обычно называют способность души преодолевать страх.»

«Тревога — это состояние, в котором бытие осознает возможность своего небытия. То же самое утверждение в более краткой форме звучало бы так: тревога — это экзистенциальное осознание небытия . Определение «экзистенциальный» указывает здесь на то, что тревогу порождает вовсе не абстрактное знание о небытии, но осознание того, что небытие составляет часть собственного бытия человека. Тревогу порождает не мысль о том, что все имеет преходящий характер, и даже не переживание смерти близких, а воздействие всего этого на постоянное, но скрытое осознание неизбежности нашей смерти. Тревога — это конечность, переживаемая человеком как его собственная конечность.»

«Тревога и страх имеют общую онтологическую основу, но на самом деле они различны.

Страх, в отличие от тревоги, имеет определенный объект (в этом сходятся многие исследователи); этот объект можно встретить, проанализировать, побороть, вытерпеть. Человек может воздействовать на этот объект и, воздействуя на него, соучаствовать в нем — пусть даже формой соучастия становится борьба. Таким образом, человек может принять этот объект внутрь своего самоутверждения. Мужество может встретить любой объект страха именно потому что он объект, а это делает возможным соучастие. Мужество может принять в себя страх, вызванный любым определенным объектом, потому, что этот объект, каким бы страшным он ни был, одной своей гранью соучаствует в нас, а мы — через эту грань — поучаствуем в нем. Можно сформулировать это следующим образом: до тех пор пока существует «объект» страха, любовь (в смысле «соучастие») способна победить страх. »

Но с тревогой все обстоит иначе, так как у тревоги нет объекта.

«Человек, охваченный тревогой, до тех пор пока это чистая тревога, полностью ей предоставлен и лишен всякой опоры. Беспомощность, возникающую в состоянии тревоги, можно наблюдать как у животных, так и у человека. Она выражается в дезориентации, неадекватных реакциях, отсутствии «интенциональности» (т. е. связи с осмысленными содержаниями знания или воли). Такое необычное поведение вызвано тем, что отсутствует объект, на котором мог бы сосредоточиться субъект, находящийся в состоянии тревоги. Единственный объект — это сама угроза, а не источник угрозы, потому что источник угрозы — «ничто».»

«Однако возникает вопрос: разве это угрозное «ничто» не есть неизвестная, неопределенная возможность действительной угрозы? Разве тревога не прекращается в тот момент, когда появляется какой-то известный объект страха? В таком случае тревога была бы страхом перед неизвестным. Но такое объяснение тревоги недостаточно. Ведь существует бесчисленное множество областей неизвестного (у каждого человека они разные), воспринимаемых без всякой тревоги. Дело в том, что неизвестное, порождающее тревогу, есть неизвестное особого рода. Оно по самой своей природе не может стать известным, ибо оно есть небытие.»

«Страх — это боязнь чего-либо, например, страдания, отвержения личностью или группой, утраты чего-то или кого-то, момента смерти. Но перед лицом угрозы, которой полны эти явления, человек боится не самого отрицания, которое эти явления в себе несут, его тревожит то, что, возможно, скрывается за этим отрицанием. Яркий пример — и нечто большее, чем просто пример, — это страх смерти. В той мере, в какой это «страх», его объект — предчувствие смертельного заболевания или несчастного случая, предсмертных страданий и утраты всего. Но в той мере, в какой это «тревога», ее объект — абсолютная неизвестность состояния «после смерти», небытие, которое останется небытием, даже если наполнить его образами из нашего нынешнего опыта. Предвидение того, что может быть поджидает нас за порогом смерти и превращает в трусов, описанное в монологе Гамлета «Быть или не быть», страшно не конкретным содержанием, а своей способностью символизировать угрозу небытия — того, что религия называет «вечной смертью».»

«Страх смерти вносит элемент тревоги в любой другой вид страха. Тревога, на которую не повлиял страх перед конкретным объектом, тревога во всей своей наготе — это всегда тревога предельного небытия. На первый взгляд, тревога — это болезненно переживаемая неспособность справиться с угрозой, заключающейся в определенной ситуации. Однако более тщательный анализ показывает, что тревога по поводу любой определенной ситуации подразумевает тревогу по поводу человеческой ситуации как таковой. Именно тревога неспособности сохранить собственное бытие лежит в основе всякого страха и создает страшное в страхе. Поэтому в тот момент, когда душой человека овладевает «голая тревога», прежние объекты страха перестают быть определенными объектами. Они оказываются тем, чем они отчасти были и раньше, а именно симптомами основополагающей тревоги человека.»

«Тревога стремится превратиться в страх, так как мужество способно его встретить. Конечное существо неспособно терпеть голую тревогу более одного мгновения. Те, кто пережил подобные моменты, — например, мистики, прозревшие «ночь души», или Лютер, охваченный отчаянием из-за приступов демонического, или Ницше-Заратустра, испытавший «великое отвращение», — поведали о невообразимом ужасе голой тревоги. Избавиться от этого ужаса обычно помогает превращение тревоги в страх перед чем-либо, неважно перед чем. Человеческая душа-это не только фабрика идолов (как заметил Кальвин), это также фабрика страха: первая нужна для того, чтобы скрыться от Бога, вторая — чтобы скрыться от тревоги. Между этими двумя способностями человеческой души существует взаимосвязь. Ведь встреча с Богом, который на самом деле есть Бог означает также встречу с абсолютной угрозой небытия.»

Типы тревоги

«Мужество быть, присущее древним стоикам, побеждает не только страх смерти, но и угрозу отсутствия смысла.»

Понятие «мужества» – одно из важнейших понятий, помогающих осмыслить человеческую ситуацию. Мужество относится к сфере этики, но оно коренится во всем многообразии человеческого существования – и в конечном счете в структуре самого бытия. Для того чтобы по-настоящему понять «мужество» этически, следует прежде рассмотреть его онтологически.

Необходимость выхода за рамки этики проявляется со всей очевидностью в одном из древнейших философских споров о мужестве - в диалоге Платона «Лахет». В ходе диалога несколько первоначальных определений отвергаются. Тогда Никий, знаменитый полководец, делает еще одну попытку. Ему как военачальнику следовало бы знать, что такое мужество, и уметь правильно определить его. Однако предложенное им определение, как и все прочие, оказывается несостоятельным. Если, как он утверждает, мужество - это знание о том, «когда следует опасаться и когда дерзать», то вопрос приобретает универсальный характер: ведь чтобы ответить на него, необходимо обладать «знанием обо всем добре и зле во всех их проявлениях» (199 с). Но такое определение противоречит предыдущему утверждению о том, что мужество - лишь часть добродетели. «Значит, - заключает Сократ, - мы так и не выявили, что же такое мужество»(199 е). И это весьма серьезная неудача для сократического способа мышления. Ибо для Сократа добродетель - это знание : тот, кто не знает, что такое мужество, не может действовать в соответствии с истинной природой мужества. Однако эта неудача Сократа гораздо важнее, чем большинство, казалось бы, удачных определений мужества (даже тех, что принадлежат самому Платону или Аристотелю). Ибо эта неудавшаяся попытка определить мужество как добродетель среди других добродетелей выявляет один из фундаментальных вопросов человеческого существования. Эта неудача показывает, что понимание мужества основано на понимании того, что такое человек и его мир, на понимании структур и ценностей этого мира. Этический вопрос о природе мужества неизбежно приводит к онтологическому вопросу о природе бытия . И наоборот: онтологический вопрос о природе бытия может быть задан как этический вопрос о природе мужества. Мужество может показать нам, что такое бытие, а бытие может показать нам, что такое мужество. Поэтому первая глава этой книги называется «Бытие и мужество». Вряд ли я сумею сделать то, что не удалось Сократу. Но, возможно, мужество риска – при том, что моя попытка почти наверняка обречена на провал – снова пробудит живой интерес к этой сократовской проблеме.

Мужество и мудрость: стоики

Мужество в более широком понимании, содержащее этический и онтологический элементы, получает все большее распространение на закате античности, в начале Нового времени, в стоицизме и неостоицизме, которые были не только философскими школами наряду с другими, но чем-то большим, а именно позицией, которая помогла некоторым выдающимся людям поздней античности и их последователям в Новое время ответить на вопрос о существовании и преодолеть тревогу судьбы и смерти..

Именно поэтому стоицизм оказался единственной реальной альтернативой христианству в западном мире. Это утверждение может показаться странным: ведь соперником христианства в религиозно-политической сфере была Римская империя. Казалось бы, высокообразованные индивидуалисты-стоики не только не были опасны для христиан, но, напротив, были готовы усвоить элементы христианского теизма. Но это очень поверхностный вывод. Христианство обладало общей с религиозным синкретизмом античного мира основой, а именно идеей о схождении божественного существа в мир во имя его спасения. Религиозные движения, для которых эта идея была центральной, побеждали тревогу судьбы и смерти благодаря тому, что человек становился причастным божественному существу, которое принимало судьбу и смерть на себя. Христианство, несмотря на свою связь с этим типом веры, трансцендировало синкретизм, ибо обладало индивидуальным образом Спасителя Иисуса Христа и конкретной исторической основой Ветхим Заветом. Поэтому христианство смогло усвоить многие элементы религиозно-философского синкретизма поздней античности, не потеряв при этом своей исторической основы; но оно не могло полностью усвоить подлинно стоическую позицию. И это особенно бросается в глаза при учете того громадного влияния, которое оказало как на христианскую догматику, так и на этику стоическое учение о Логосе и естественном нравственном законе. Но даже столь существенное заимствование христианством стоических идей, не могло преодолеть разрыв, разделяющий космический фатализм стоиков и христианскую веру в космическое спасение. Победа христианской Церкви привела к забвению стоицизма, так что он вновь возродился лишь в начале Нового времени. Религиозный синкретизм Римской империи также не стал альтернативной христианству. Примечательно, что среди императоров опасность для христианства представляли не своенравные тираны как Нерон и не фанатичные реакционеры как Юлиан, а справедливые стоики, подобные Марку Аврелию. Причина этого в том, что стоик обладал социальным и личным мужеством, которое и составляло реальную альтернативу христианскому мужеству.

Стоическое мужество - не изобретение философов-стоиков. Они лишь нашли для него классическое выражение на языке понятий, но корни этого мужества уходят в мифологические сюжеты, сказания о героических деяниях, древнейшие речения мудрости, поэзию, трагедию, а также в многовековую философию, предшествовавшую возникновению стоицизма. Событием, обеспечившим стоическому мужеству прочное положение, стала смерть Сократа. Весь античный мир воспринял эту смерть одновременно и как реальное событие, и как символ. Она обнажила человеческую ситуацию перед лицом судьбы и смерти. Она стала примером мужества, которое способно утверждать жизнь, потому что оно способно утверждать смерть. Она повлекла за собой глубочайший переворот в традиционном понимании мужества. Благодаря Сократу героическое мужество прошлого стало рациональным и универсальным. Демократическое представление о мужестве формировалось в противовес аристократическому представлению о нем. Мужество мудрости трансцендировало солдатскую отвагу. Именно такое мужество помогло многим в различных частях древнего мира найти «утешение в философии» в период катаклизмов и перемен.

Сенека, описывая стоическое мужество, показывает, что существует как взаимозависимость между страхом смерти и страхом жизни, так и взаимозависимость между мужеством жить и мужеством умереть. Он указывает на тех, кто «не хочет жить и не умеет умереть». Он говорит о «libido moriendi», а это точный латинский эквивалент фрейдовского «инстинкта смерти». Он рассказывает о людях, которые считают жизнь ненужной и бессмысленной и которые, подобно Экклезиасту, говорят: «Мне не дано совершить ничего нового, мне не дано увидеть ничего нового!» Для Сенеки такая позиция - следствие господствующего принципа удовольствия или (здесь он предвосхищает современное американское выражение) «установки на приятное времяпровождение», которая, как он считает, в особенности свойственна молодому поколению. Как у Фрейда инстинкт смерти - обратная сторона никогда до конца не удовлетворяемых порывов либидо, так и у Сенеки приятие принципа удовольствия неизбежно ведет к отвращению и разочарованию в жизни. Но Сенека знал (так же, как и Фрейд), что неспособность утвердить жизнь вовсе не означает способность утвердить смерть. Тревога перед лицом судьбы и смерти поддерживает жизнь даже в тех, кто утратил волю к жизни. Поэтому стоический призыв к самоубийству адресован не тем, кто побежден жизнью, но тем, кто сам победил жизнь, кто способен как жить, так и умереть, и может сделать свободный выбор между жизнью и смертью. Самоубийство как побег, вызванный страхом, противоречит стоическому мужеству быть.

Как с позиции онтологии, так и с позиции нравственности, стоическое мужество - это «мужество быть». Оно возможно потому, что человеком руководит разум. Но ни для древних, ни для новых стоиков разум не означал то, что он значит в современном словоупотреблении. Для стоика разум - это не способность «рассуждать», т.е. доказывать нечто, основываясь на опыте и используя приемы житейской или математической логики. Разум для стоиков - это Логос, т.е. осмысленная структура всей реальности в целом и человеческого сознания в частности. Сенека говорит: «Если помимо разума не существует никакого другого признака, который принадлежит человеку как таковому, то разум становится его единственным благом, равным всем другим, вместе взятым». Это значит, что разум есть подлинная или сущностная природа человека, по сравнению с которой все прочее носит случайный характер. Мужество быть - это мужество утверждать свою собственную разумную природу вопреки всему случайному, что есть в нас. Очевидно, что разум в этом значении представляет собой центр личности, а также включает всю интеллектуальную деятельность. Способность рассуждать как ограниченная познавательная способность, отделенная от личностного центра, никогда не смогла бы породить мужество. Невозможно устранить тревогу, доказав ее необоснованность, и это вовсе не новейшее открытие психоанализа: стоики, прославляя разум, прекрасно знали об этом. Они знали, что преодолеть тревогу можно только силой универсального разума, который у мудреца господствует над желаниями и страхами. Стоическое мужество предполагает подчинение личностного центра Логосу бытия: оно есть соучастие в божественной силе разума, трансцендирующее царство страстей и тревог. Мужество быть это мужество утверждать нашу собственную разумную природу, вопреки всему тому в нас, что противостоит нашему единению с разумной природой самого бытия.

Итак, мужеству мудрости противостоят прежде всего желания и страхи. Стоики разработали глубокое учение о тревоге, также заставляющее вспомнить о современном психоанализе. Они обнаружили, что настоящий объект страха - это сам страх. «Нет ничего страшного, - пишет Сенека, - кроме самого страха». А Эпиктет говорит: «Страшны не смерть и лишения, а страх перед смертью и лишениями». Наша тревога надевает пугающие маски на всех и вся. Если снять эти маски, то обнаруживается подлинное обличье вещи, и тогда страх проходит. То же самое можно сказать и о страхе смерти. Если мы изо дня в день утрачиваем частицу жизни, если мы умираем каждый день, то последний час, в который мы прекращаем свое существование, сам по себе не приносит смерть; он только завершает процесс умирания. Вызываемый смертью ужас - лишь плод воображения. Он исчезает в тот момент, когда спадает маска с лика смерти.

Именно наши неуправляемые желания творят маски и надевают их на людей и предметы. Фрейдова теория либидо предвосхищается у Сенеки, при этом учение Сенеки имеет более широкую основу. Сенека различает естественные желания, которые имеют ограниченный характер, и желания, которые основаны на ложных представлениях и ничем не ограничены. Желание как таковое не может быть неограниченным. В своем неискаженном виде оно ограничено лишь объективными потребностями и вследствие этого может быть удовлетворено. Но искаженное воображение человека трансцендирует объективные потребности («сбившись с пути, блуждаешь бесконечно»), а стало быть - и всякое возможное удовлетворение. Именно это, а вовсе не желание как таковое, порождает «немудрую (inconsulta) склонность к смерти».

Утверждение своего сущностного бытия вопреки желаниям и тревогам приносит радость. Сенека призывает Луцилия «учиться чувствовать радость». Однако Сенека имеет в виду вовсе не то чувство, которое возникает в результате исполнения желаний, ведь настоящая радость - это «серьезное дело», радость есть счастье души, «возвысившейся над всеми обстоятельствами». Радость сопутствует самоутверждению нашего сущностного бытия, которое происходит вопреки препятствиям, создаваемым тем случайным, что есть в нас. Радость - это эмоциональное выражение мужественного «Да» по отношению к своему истинному бытию. Именно это сочетание мужества и радости делает очевидным онтологический характер мужества. Если мужество истолковано лишь с этической точки зрения, то его связь с радостью самоосуществления остается невыявленной. Мужество и радость совпадают именно в онтологическом акте самоутверждения сущностного бытия человека.

Стоическое мужество нельзя в строгом смысле назвать ни атеистическим, ни теистическим. Стоики задают вопрос о том, как мужество соотносится с идеей Бога, и находят на него ответ. Но ответ, который они предлагают, порождает еще больше вопросов, что служит доказательством экзистенциальной значимости стоического учения о мужестве. Сенеке принадлежат три утверждения, касающиеся соотношения между мужеством мудрости и религией. Первое утверждение гласит: «Если нас не тревожат страхи и не развращают удовольствия, то мы можем не бояться ни смерти, ни богов». Боги здесь означают судьбу. Это силы, определяющие судьбу и символизирующие угрозу, которую таит в себе судьба. Мужество, преодолевающее тревогу, которую испытывает человек перед лицом судьбы, столь же успешно преодолевает тревогу, которая овладевает им перед богами. Мудрец, утверждая свою причастность к универсальному разуму, трансцендирует царство богов. Мужество быть трансцендирует политеистическое могущество судьбы. Согласно второму утверждению, душа мудрого человека подобна Богу. Бог, о котором идет здесь речь, - это божественный Логос, в единении с которым мужество мудрости побеждает судьбу и трансцендирует богов. Это «Бог над богами». Третье утверждение описывает в терминах теизма различие между идеей космического фатализма и идеей космического спасения. Сенека говорит, что если Бог пребывает «вне» страданий, то истинный стоик - «над» ними. Это означает, что страдание противоречит природе Бога. Для Бога невозможно страдать, он «вне» этого. Стоик в силу своей человеческой природы способен страдать. Но он может не позволить страданию воцариться в центре своего разумного бытия. Он способен поставить себя «над» страданием, ибо страдание есть следствие того, что не относится к его сущностному бытию, а носит случайный характер. Различие между «вне» и «над» подразумевает оценочное суждение. Мудрец, мужественно побеждающий желание, страдание и тревогу, «превосходит самого Бога». Он - над самим Богом, который в силу совершенства своей природы и благости вне всего этого. Основываясь на подобной оценке, можно заменить мужество мудрости и покорности мужеством веры в спасение, т.е. веры в такого Бога, который парадоксальным образом соучаствует в человеческом страдании. Но сам стоицизм не может сделать этот шаг.

Всякий раз, когда возникает вопрос о том, каким образом возможно мужество мудрости, стоицизм достигает своего предела. И хотя стоики настаивали на том, что все люди в равной мере соучаствуют в универсальном Логосе, они не могли отрицать того, что мудростью обладает лишь бесконечно малая элита. Они признавали, что огромное количество людей - «глупцы», находящиеся в рабстве у своих желаний и страхов. В большинстве своем люди, сущностная (т.е. разумная) природа которых соучаствует в божественном Логосе, реально находятся в состоянии конфликта со своими же разумными устремлениями и вследствие этого неспособны мужественно утверждать свое сущностное бытие.

Стоики оказались неспособны объяснить эту ситуацию, существование которой они, однако, не могли отрицать. Но дело не в том, что они не сумели найти объяснение преобладанию «глупцов» среди людей. Дело в том, что в самих мудрецах есть нечто такое, что ставит стоиков перед серьезной проблемой. Сенека говорит, что самое великое мужество рождается из полного отчаяния. Но тогда нужно спросить: достиг ли стоик как таковой «полного отчаяния»? Способен ли он на это, оставаясь внутри своей философской системы? Или чего-то недостает его отчаянию и, следовательно, его мужеству? Стоик как таковой не испытывает отчаяния личной вины. Эпиктет цитирует слова Сократа, приведенные в «Воспоминаниях о Сократе» Ксенофонта: «Я сделал все, что было в моих силах» и «Я никогда не делал ничего дурного в моей частной или общественной жизни». А сам Эпиктет заявляет, что научился не беспокоиться ни о чем, что лежит вне сферы его нравственной цели. А чувство собственного превосходства и самодовольство, столь часто проявляющиеся в диатрибах стоиков, т.е. в их нравственных проповедях и публичных обвинениях, еще более показательны в этом отношении, чем приведенные заявления. В самом деле, стоик не способен сказать, в отличие от Гамлета, что «совесть» делает из «всех» нас трусов. Универсальную ситуацию отпадения от разумности, которая внутренне присуща сущностной природе человека и впадение в глупость, свойственную его существованию стоик не рассматривает как вопрос об ответственности и как проблему вины. Для него мужество быть это мужество утверждать себя вопреки судьбе и смерти, но это не мужество утверждать себя вопреки греху и вине. А иначе и быть не могло: ведь мужество осознать собственную вину заставляет задать вопрос о спасении, а не о самоотречении.